чеснок и укроп. Взвешивал и записывал, измерял температуры и времена, а потом отправлялся в шатер Наифы со всеми этими данными в руках и учил ее варить, как учат ученика в слесарной мастерской: шаг за шагом, согласно точному графику действий, последовательности движений и цветным рабочим схемам.
«Самое важное, — повторял он раз за разом, — это чтобы время двигалось параллельно, а не последовательно. Каждое действие должно происходить в то же время, когда происходят другие действия». И объяснял: «Никуда не ходить с пустыми руками, даже на расстояние одного метра, чтобы потом не было всех этих „специальных хождений“. Поэтому когда ты должна сделать салат, испечь халу и приготовить суп, замеси тесто и поставь воду на огонь и, пока оно всходит, а она греется, начни резать овощи».
Наифа не умела ни читать, ни писать, и не знала разницы между последовательным и параллельным соединением. Но она быстро соображала, была любознательна и обладала такой памятью, что в шесть лет уже различала всех овец в своем стаде не только по их мордам и отпечаткам копыт, но и по раскачиванию их курдюков. Она «ставила кастрюли» и «швыряла на сковородку», как настоящая Йофа, и через несколько уроков уже сварила полный обед. Жених попробовал, и лицо его расплылось. Не только из-за вкуса, но прежде всего потому, что качество ее печеночного паштета неоспоримо доказывало превосходство науки над традицией и плана над молитвой.
— Попробуй и ты, — сказал он, — чтобы и ты знала, как должно быть.
Наифа запрокинула голову и отвернулась с упрямством капризного ребенка. Жених настаивал, угрожая, что наймет себе другую кухарку. Наифа рассмеялась, посмотрела на мужа и после того, как тот кивнул, клюнула с конца ложки и побежала вырвать во двор. Так выяснилось, что своих больших успехов в приготовлении еврейских блюд она добилась не только с помощью педантичных уроков Жениха и не только в силу своих способностей и памяти, но также благодаря «квасу», который эти блюда у нее вызывали.
С тех пор у нее сложилось непреложное правило: по окончании варки она пробовала из кастрюли, и, если ее рвало, знала, что еда получилась, и отдавала ее Арону, а если нет — выбрасывала ее собакам и курам.
— Собака поела вашего чолнта, — рассказывал ее муж Арону, — а потом не смогла бежать за стадом. Лежала целый день камнем под желудем.
Ухабистая дорога к шатру Наифы была впору для «пауэр-вагона» или осла, но Арон предпочитал ездить к ней на «траксьон-аванте», который двигался мягче и не тряс кастрюли. Поэтому он привез туда инженера Флоренталя, который рад был случаю испытать изобретенные им световые взрыватели. Флоренталь взорвал и сгладил несколько скальных ступеней, соорудил несколько стоков для воды, велел отодвинуть несколько валунов и заполнить несколько трещин, и «ситроен» Жениха начал каждую среду взбираться по каменистой тропе, доставляя кухарке муку и масло, овощи и мясо, фрукты для компота и карпов, бьющихся в жестяном ведре.
Наифа тут же принималась за работу, и к полудню в четверг сладковатый аромат уже поднимался меж полотнищами шатра, доводя до обморока сидевших в их тени. Запах пробивался сквозь тяжелые смрадные завесы, висевшие над овчарней, гнал объятых ужасом козлят и щенков к далеким холмам, сползал по спуску маленького вади, вливался в Долину и заполнял ее целиком, вдоль и поперек.
Арон никому не рассказывал о своей бедуинской кухарке, и теперь, когда запах ее варева достиг кибуцев и мошавов, появившихся в долине после нас, все удивились. некоторые разволновались, другие испугались, что кто-то вздумал сыграть с ними злую шутку, но в конце концов люди вышли из домов и коровников и пошли в сторону запаха, точно собаки-ищейки, улыбаясь смущенно и опасливо. Малые группки и группы побольше собрались вместе, как ручьи в русло, и огромная процессия вскоре пересекла Долину. Люди поднялись по маленькому вади к округлостям холмов и обнаружили, что запах материнского дома поднимается из черного шатра, натянутого в тени дуба и рожкового дерева и окруженного удивленными овцами и смеющимися бедуинскими детьми.
Спустя несколько месяцев случилось еще одно событие, связанное с Пниной, и в нем я уже не могу найти ничего забавного и смешного. Начало было простым и невинным: на краю нашего поля появилось зеленое пятно, и, поскольку дело было летом, Апупа понял, что речь идет о протекающей водопроводной трубе. Когда пятно увеличилось, он решил, что надо глянуть, проверить все «сколько» и «почему» и починить. Сначала он хотел взять с собой Габриэля, но дорога была неблизкой, день жарким, и к тому же Цыпленок — слабый и бессильный, как бледный росток, — уже погрузился в свою обычную дремоту, и Апупа не хотел его будить. Все младенцы растут и набирают вес во сне, а уж тем более — недоноски.
Амума тогда уже не разговаривала с ним, но он крикнул громким голосом: «Я спускаюсь кое-что проверить на участке, мама, присмотри за Цыпленком!» — и ушел.
И действительно, большой шибер на краю участка покапывал, как будто бы кто-то забыл закрутить его до конца. Апупа слегка затянул его, но утечка не прекратилась. Он нажал посильней — бесполезно. Тогда он нажал еще «чуть-чуть» — так он объяснил потом то, что случилось, — и сломал ручку крана. Тут уж он вскипел, и гнев его воспламенился еще больше при виде насмешливых капель, которые теперь ускорили свой бег и соединились в тонкую струйку. Он вытащил плоскогубцы, которые каждый крестьянин в те дни носил в кармане, силой повернул сломанную ось — и сломал также затычку.
Давид Йофе выпрямился. Оглянулся по сторонам, посмотреть, есть ли свидетели подлых проделок шибера, и начал выкрикивать свои обычные: «Так!» — «Не так!» — «Перестань капать!» — «Остановись, холера!» и прочие подобные вопли. Шибер не ответил, но брызнул струей прямо в лицо своему обидчику. Теперь уже у Апупы не осталось иного выхода, кроме как ударить его, — и все черные дрозды, жаворонки и сойки округи тут же примчались покувыркаться во взметнувшемся к небу фонтане.
— На этом этапе, — сказала Рахель, даже до его куриных мозгов дошло, что тут нужен специалист. Он закричал громовым голосом: «Арон! Быстрей иди сюда! Арон!» — и, когда я говорю «громовым голосом», Михаэль, я имею в виду, что все Ароны в Долине тотчас бросились бегом к самым разным местам.
И наш Арон тоже. Через каких-нибудь две минуты «пауэр-вагон» выехал со двора, спустился с нашего холма и сразу же повернул к полям. Амума только и ждала этого мгновенья. Еще раньше, когда ее муж только спустился к шиберу, она уже поняла, что там назревают несчастья. Теперь, услышав крики, увидев стаи слетающихся птиц и оценив скорость машины Арона, она поняла, что починка займет несколько часов.
Она бросилась к Пнине, распахнула дверь и крикнула ей, чтобы та вышла, что сейчас можно, чтобы она бросила всё и быстрей бежала покормить сына.
Белоснежный лоб Пнины порозовел от волнения. Она бежала, уже чувствуя, как стекает молоко, как ее груди становятся горячими и тяжелыми, а соски напрягаются так, что ей казалось, будто они указывают ей дорогу.
Габриэль сидел на циновке и играл с куклой. Несмотря на сильную жару, на голове у него была желтая шерстяная шапка. Пнина упала рядом с ним на колени и прижала к сердцу.
— Раньше всего покорми! — крикнула Амума. — Скорей! Покорми! Покорми!
Пнина оторвалась от сына и выпрямилась. Белые пуговицы ее кофты разлетелись во все стороны, смешиваясь с белыми каплями молока, уже падавшими на пол.
— Покорми его! Покорми! — И Пнина взяла потрясенного мальчика на руки, прижала его голову к своей груди и закрыла глаза.
Когда Арон вернулся домой, он увидел, что его жена ничего не помнит, ни своего имени, ни его, а на ее лбу появилась маленькая солнечная морщинка. А Апупа увидел младенца, который вел себя, как пьяный, и ползал кругами с выражением странной гордости на лице. И что еще более удивительно: он говорил. В два года Габриэль наконец произнес свое первое слово. Но к великому разочарованию и страху Апупы, то не было слово «папа». Пошатываясь на своих тоненьких цыплячьих ножках, Габриэль протягивал ручки и, попреки всякому обыкновению, кричал: «Покорми!.. Покорми!..»
Дед не осмелился никого обвинять, потому что у него не было доказательств, но даже его куриные мозги поняли, что произошло. Он кипел от гнева, опасаясь, что теперь Габриэль больше не согласится сосать из бутылочки или есть те специальные питательные смеси, которые он ему готовил. Но его опасения не оправдались — ребенок продолжал опустошать бутылочки, посылаемые ему матерью, и глотать гусиные желтки, которые Апупа смешивал с медом, но иногда вставал, снова протягивал ручки и выкрикивал это свое ужасное: «Покорми! Покорми!» — и продолжал это делать и в последующие годы: во «Дворе Йофе», в школьном дворе, и на деревенских улицах, и даже в армии, иногда при виде проходящей женщины, а
