горло — и на охотника!.. Но тут, не моргнув глазом, подскочил на выручку Антип. Смельчак был да в силе. Затолкал он в медвежью пасть одну руку прямо с шубной рукавицей, а другой, сжимая крепко-накрепко острый ножик, располыснул зверю брюхо. Без руки на всю жизнь остался, зато товарища от смерти сберег. Вот он какой был, Антип! Ну, а сейчас в наших местах не стало медведей, давно все повывелись.
…Дождик перестал, и мы пошли домой. По дороге нарвали ягод шиповника, которые, как говорил нам дядя Максим, от всех болезней помогают.
Идти было тяжело, на ноги налипала суглинистая земля, но мы с Яшкой были довольны охотой. А дядя Максим, видя, что мы держимся бодро, не отстаем от него, говорил с нами как с равными:
— Колотушки надо будет новые вырубать. Скоро озера замерзнут, рыбу пойдем глушить по тонкому льду.
А когда пришли в деревню, к его избенке, он дал нам одного зайца:
— Вы, дружки мои, тоже трудились, и за это вот получайте свою долю.
Получить целого зайца не шутка. Мы так обрадовались подарку, что даже растерялись, а дядя Максим тихонько посмеивался и приговаривал:
— Берите, берите, это ваша доля, вы ее заработали. Тушку разделите поровну, поджарите, а шкуру продадите Ахмету. Вот и будете с прибытком.
Мы поблагодарили дядю Максима и пошли домой.
Завалинка — любимое место, куда иногда вечерами сходились мужики покалякать о том о сем. А где-нибудь сбоку, на бревнышке, точно куры на насесте, рядком усаживались бабы. Мальчишки, наигравшись, подходили к мужикам и садились на земле, поджав ноги калачиком. А девчонки жались к бабам. Собирались обычно возле избы Романа Сахарова. Завалинка у него лучше, чем изба, — все сидел бы и сидел!
— К твоей завалинке, Роман, мужики ровно мухи к меду липнут, — сказал однажды дядя Максим. — Посидишь тут, потолкуешь, оно как-то и полегчает на душе, светлее станет.
Дядя Максим — человек бывалый, не как другие. Он бывал не только в своем уездном городе Сызрани, но и в Самаре.
Приходилось ездить и по железной дороге. А в Самаре у дяди Максима жил брательник с семьей. О нем слух пустили, что он там как сыр в масле катается. Но дяде Максиму подробно было известно о житье- бытье брата.
Один раз как-то особенно людно было на завалинке. Роман Сахаров причмокнул толстыми вишневыми губами и громко сказал:
— Ты, Максим Иваныч, у нас в долгу: давно ничего не рассказывал. Давай расскажи нам быль какую ай небылицу, все едино… Только позанятнее чтобы.
Разгладив бороду, дядя Максим кашлянул для порядка, потом предупредил:
— Только уговор: не перебивайте, а то могу сбиться с толку.
— А ежели, к примеру, что непонятно будет, тогда как? — спросил Иван Верста, поднося к носу щепотку нюхательного табаку.
— Тогда можно и переспросить, — улыбнулся дядя Максим и начал свой рассказ:
— Так вот, мужики, и вы, ребятки, слушайте. Расскажу я вам не сказку, не побаску, а сущую быль. Про моего среднего брательника Андрея, который в Самаре жил, да про его старшего сынка Илюшку.
Работал Андрей бондарем у таких хозяев, что по всей Волге, а может, и по всей Рассее свои баки с мазутом имеют. Хозяева в деньгах с головой зарылись, счета им не знали, а вот брательник-то мой придет, бывало, с работы, а на столе вместо сыра да масла только хлебец с водицей. И то не вдоволь. А перед хозяином каждый спину гнул, шапку снимал, не то последнего куска можно лишиться. Вот они, дела-то какие!
А когда Илюшка подрос — было ему в ту пору годков двенадцать, — Андрей подозвал его как-то вечером и говорит: «Вот что, сынок: работать тебе пора. Семья у нас большая — шесть человек, а добытчик я один». И стал Илюшка ходить с отцом в бондарку.
Но бондарное рукомесло ему плохо давалось. Тогда Андрей определил его учеником в слесарню. И начал Илюшка отхлебывать горе из полной чаши. Частенько я наезжал к брательнику и видел — мальчишка приходил домой в слезах и жаловался: «Бьют там больно». А отец ласково гладил его по белой головенке и утешал: «Ну что поделаешь, сынок, всех бьют. Меня тоже били, когда учился бондарному делу. Терпеть надо, куда же деваться?».
Вот так и жили, нужду с горем делили. Андрей не выдюжил — зачах. Покашлял года три и помер. А в это время Илюшка уже научился слесарить, зарабатывал кое-какие деньжонки. Забота о семье легла на его плечи.
Илюшке все время сулили какой-то разряд, по которому платят за работу побольше, но он так и не дождался такого разряда. Осенью, это было в девятьсот пятом году, Илюшку забрили в солдаты, на действительную службу. Служил Илюшка в дорожной части…
— В железнодорожном батальоне, — поправил Иван Верста. — У меня зять тоже служил в такой части.
— Ну, может, и в нем, — согласился дядя Максим. — Так вот. В то время на железной дороге забастовали рабочие. Дорожную часть спешно вызвали в Ташкент, потому что в ней служили одни мастеровые. Солдат призывали с божьей помощью встать за станки вместо забастовавших рабочих. И вот, как мне рассказывал Илюшка, солдаты пришли в пустые мастерские. Но к работе никто не притрагивался. Каждый солдат оттягивал время, чего-то ждал. Вдруг приходят человек пять забастовщиков и говорят солдатам:
«Не подводите нас, не приступайте к работе». И кто-то из солдат тут же крикнул:
«Братцы, не будем работать!»
К этому выкрику присоединились еще несколько голосов:
«Не будем!.. Не будем!..»
Один за другим солдаты покинули мастерские и вышли на просторный двор, где их как родных братьев встретили забастовщики.
А вскорости батальон этот, в котором служил Илюшка, был расформирован как неблагонадежный. И дали тогда Илюшке такую грамотку, по которой он нигде не имел права поступить на работу. И мастерству научился, и сила была, а вот руки приложить к делу не мог. Гнали его, куда бы ни пришел, как неблагонадежного.
Ходил Илюшка по Самаре сам не свой, глядел на богатеев, выходивших из магазинов с покупками, видел гладких рысаков на Дворянской улице и качал головой, приговаривая: «Кто выдумал такую несправедливую жизнь?»
Ему становилось душно. Он сворачивал на самую безлюдную улицу и торопился домой. А когда подходил к рабочему поселку, с облегчением вздыхал: «Здесь вроде лучше!».
По воскресеньям Илюшка ходил в свою поселковую деревянную церковь. Здесь он слышал одну и ту же песню: «Радуйся и веселися, яко жизнь твоя на небеси…»
Но не было ни радости, ни веселья. Куда пойти, кому высказать свою нужду, где найти справедливый закон жизни? Илюшка не знал, куда идти и где отыскать такой закон. Он садился на сломанный забор возле своего двора, закрывал лицо руками и говорил вслух:
«Взойдешь ли ты, солнышко, с нашей стороны?.. Обогреешь ли теплом своим бедный люд?»
Так и пришлось. Илюшке покинуть Самару. Уехал он куда-то далеко, кажись, в тайгу сибирскую. И с тех пор от него ни слуху ни духу…
Дорофеич, Яшкин дедушка, постучал клюкой о землю и тихо спросил:
— А Прасковья, мать-то, с другими ребятишками куда девалась? Она ведь мне сродни приходится…
— Прасковья вскорости померла. А мальчишка с девчонкой на спичечную фабрику
