- Забираю! - решительно сказал Крайнев.
- Расписку дашь? - заторопился старик. - Только справную, с печатью?
- Немцам будешь показывать? - ухмыльнулся Семен.
- Наши вернутся, спросят! - насупился дед. - Что ж мне, в Сибирь? Старый я…
- Дам расписку! - подтвердил Крайнев. - Гони коров следом! Накормим, отдохнете…
Поздним вечером, когда все распоряжения были сделаны, оставшееся после раздачи имущество сложено в сарае, а на лужке перед деревней мычали коровы, ожидая очереди на дойку, Крайнев устало сидел за столом, ожидая Семена. Хозяин запаздывал, и Настя не отходила от окошка - выглядывала. Наконец отскочила и стала греметь чугунами.
- Мужики просят по корове, - сказал Семен, заходя. - По одной в каждый двор. Собрались на дороге, ждут. Ругаются. У всех винтовки. Что скажешь? Стадо- то ничье…
- Государственное! - возразил Крайнев.
- Где теперь государство? - не согласился Семен.
- Значит, поделить? Тогда почему по одной? Пусть берут всех!
- Столько не прокормить! Одного сена сколько надо! Одна своя, одна новая - в самый раз. А, Ефимович?
- Завтра! - сухо сказал Крайнев. - Когда уйдут дед с девками. Не то и они захотят… Коров пусть выберут, какие нравятся, но не даром. За трудодни. Оставшихся отвести на ферму, пасти, заготавливать им сено, ухаживать, доить, бить масло… Отрабатывать.
- Если б в колхозе так платили! - ухмыльнулся Семен, поворачиваясь, но Крайнев остановил.
- С сегодняшнего дня деревню по ночам охранять! Выставь посты с обоих концов, пусть сменяются, как устав велит.
Семен выскочил из хаты и вернулся, ухмыляясь.
- Чуть не передрались, кому первому на пост! - сказал, усаживаясь за стол.
- Почему? - удивился Крайнев.
- Коров будут выбирать! Тайком. Тряпочки на рога повяжут.
- Так темно!
- Городский ты, Ефимович! - вздохнул Семен, разливая самогон. - Не знаешь, что для крестьянина корова! Они наощупь…
Они молча выпили. Настя поставила перед каждым полную миску щей, все набросились на еду. Крайнев заметил, что отец и дочь, несмотря на голод, ели аккуратно: не 'сербали', с шумом втягивая щи с ложки, а бесшумно вкладывали ее в рот.
'Странные тут крестьяне, - думал он, старательно орудуя деревянной ложкой. - Говорят по-немецки, читают по-французски… Пушке радуются больше коровы… Разберемся…'
4.
Комендант Города, гауптман Эрвин Краузе проснулся от боли. Огонь полыхал под ребрами справа и жег так, что хотелось выть. В пищеводе скребло, в рот отдавало кислым. Краузе, не открывая глаз, пошарил рукой, нашел на тумбочке сложенный конвертиком пакетик с содой, привычно развернул и высыпал порошок в рот. Запил из стакана, подождал. В животе забурчало, газы расперли желудок, и благословенная отрыжка пришла быстро. Жжение в пищеводе исчезло, но боль под ребрами осталась. Краузе повернулся на левый бок, затем на спину - боль не унималась. Надо было вставать.
Краузе спустил худые ноги на прохладный пол, морщась, натянул армейские галифе. Затем обулся и накинул подтяжки на плечи. Топнул несколько раз, давая знать денщику, что проснулся. Клаус не появился. Краузе сердито заглянул в соседнюю комнатушку - пусто.
'Сбежал к своей русской! - рассердился Краузе. - Наверное, и не ночевал! Погоди, вот отправлю на фронт!…'
Краузе кипятился, прекрасно понимая: ни на какой фронт он Клауса не пошлет. Услужливый берлинский проныра спасает ему жизнь. Без него в этой глуши он получит прободную язву - и капут. До военного госпиталя полдня пути, а в Городе немецких хирургов нет.
'Может, раздобудет сливок?' - подумал Краузе, присаживаясь на кровать. Эта мысль на мгновение облегчила боль. Свежие, жирные сливки - лучшее лекарство от язвы. В этой варварской стране их не умеют делать. Клаус говорил, что русские ставят молоко в погреб, а наутро ложкой собирают вершки. Сливки успевают прокиснуть. Русские называют их 'сметана' и очень любят, но от кислых сливок желудок болит еще больше. Приходится пить молоко. Еще помогают сырые яйца. Свежие. Клаус, когда их приносит, уверяет, что только-только из-под курицы. Тогда почему болит живот? Боже, какие чудные взбитые сливки делала Лотта!…
Главной удачей в жизни Эрвин Краузе считал женитьбу. Когда он, молодой гауптман, в восемнадцатом году вернулся с Западного фронта, будущее представлялось безрадостным. Выполняя условия Версальского договора, Германия сокращала армию, тысячи лейтенантов, обер-лейтенантов, гауптманов, майоров оставались без средств к существованию и растеряно толкались на переполненных биржах труда. Некоторые нанимались простыми рабочими к своим бывшим подчиненным, и те покровительственно хлопали по плечам некогда строгих офицеров. Краузе такого не хотел, он проедал последние марки, когда судьба свела его с Лоттой. Она понравилась ему сразу, позже выяснилось, что и он ей. С армейской прямотой Краузе признался в любви и не скрыл своего бедственного положения.
- Я поговорю с отцом! - пообещала Лотта.
Это прозвучало многообещающе, но Краузе не поверил. Они познакомились с Лоттой в дешевой пивной (позже выяснилось, что Лотта зашла в нее случайно), как мог помочь ему отец бедной девушки? Краузе обещали содействие люди влиятельные, но даже в полицию не сумели устроить.
Следующим утром к подъезду его обшарпанного дома подкатил черный 'кадиллак' и шофер в кожаной тужурке сообщил потрясенному Эрвину, что господин Леманн приглашает господина Краузе в свое поместье. Отставной гауптман облачился в парадный мундир, нацепил ордена и отправился к отцу Лотты.
- Дочь, сказала, что любит вас, - без долгих предисловий сказал ему низенький, пухленький Леманн. - Я ей верю.
- Я тоже люблю ее! - поспешил заверить Краузе.
- Похоже на правду, - согласился Леманн, пронзив его цепким взглядом. - Лотта уверила: вы не знали, чья она дочь. Я сомневался, но теперь вижу: она права. Это хорошо характеризует вас, Краузе. Я человек простой, богатства достиг трудом, поэтому ценю в людях честность. Лотта сказала: вы ищете работу. Я могу предложить ее. Но мундир придется снять…
- Я ничего не умею! - смутился Эрвин. - Меня учили воевать…
- Большое поместье - это большое хозяйство. Бывший ротный командир сможет управлять сотней работников. Или я не прав?
Краузе горячо подтвердил, что господин Леманн абсолютно прав и, не вне себя от радости, побежал разыскивать Лотту. Через месяц они объявили о помолвке, через полгода поженились. Это были счастливые двадцать лет. Появление в Германии фюрера не слишком огорчило Краузе - хватало других забот. Даже с началом польской войны он не озаботился: вермахту хватало молодых, честолюбивых офицеров, а ему шел сорок пятый год. Но перед восточной кампанией о нем вспомнили…
Влияния тестя не хватило, чтоб уберечь Краузе от мобилизации, но престарелый Леманн сумел выпросить зятю место в тыловой части. Он поступил мудро. Дорога на Восток была усеяна могилами поседевших гауптманов, которых Германия забыла в 1920-м и вспомнила, когда фюреру понадобилось пушечное мясо. К счастью, не только оно. Германия захватывала территории и города, ими следовало управлять. В маленькие и большие города хлынули районные и окружные комиссары, все они были питомцами НСДАП. Краузе в партии не состоял, но Город находился в тылу действующей армии, комендантов здесь назначал вермахт…
Грохот сапог оторвал Краузе от воспоминаний. Клаус показался в двери и сделал подобострастный вид.
- Где ты шлялся, болван? - буркнул гауптман. - Подавай умываться!
Клаус исчез и появился с тазиком и кувшином. Он аккуратно наполнил таз подогретой водой, затем сходил за бритвой. Через пять минут умытый и чисто выбритый Краузе застегивал мундир.
- Что на завтрак? - спросил, все еще демонстрируя недовольство. Комендант не должен ждать своего денщика.
- Смею просить господина гауптмана погодить с завтраком, - ответил Клаус. - У ворот дожидается русский. Он просит принять его.
- Я должен делать это натощак? - разозлился Краузе.
- У русского большая корзина с продуктами, - невозмутимо сказал Клаус. - Я видел там яйца, шпик, коровье масло и глиняный кувшинчик со сливками. Русский уверяет: они свежие.
- Так хорошо знаешь русский язык, что понял это? - все еще сердито сказал гауптман.
- В этом нет нужды. Русский говорит по-немецки…
Сливки были свежими. Краузе понял это сразу. В поместье Леманнов он каждое утро лил в чашку густую белую жидкость и навсегда запомнил, как выглядит только что сепарированное молоко. Вкус русских сливок был такой же: горьковатый, маслянистый. Краузе физически ощущал, как густая жидкость, проходя пищевод, растекается по стенкам желудка, гася боль… Краузе промокнул губы салфеткой и обернулся. Русский и Клаус стояли у порога.
- Гут! - не сдержался гауптман.
Клаус довольно ухмыльнулся, русский вежливо наклонил голову.
- Прошу господина коменданта попробовать другие продукты, - сказал он по-немецки с еле заметным акцентом. - Все свежее, лучшего качества.
- Потом! - махнул рукой Краузе.
Денщик подскочил и забрал корзину. Русский остался. Краузе сделал жест, чтоб подошел ближе. Русский повиновался. Остановившись в двух шагах, он смотрел на коменданта, ожидая, когда хозяин заговорит. Краузе, не спеша, рассматривал гостя. Русский был молод, не старше тридцати. Выше среднего роста, лицо продолговатое, волевой подбородок. Серые, умные глаза смотрят без страха. Одет как простой селянин, но явно не из их числа. Да и одежда с чужого плеча - рукава полотняной рубахи коротковаты…
- Откуда знаете немецкий? - спросил Краузе (он сам не заметил, как употребил 'вы'). - Учили в школе?
- В этом не было нужды. Мой отец немец.
- Вы можете это доказать?
- Только такой документ, - русский достал из кармана штанов потертую бумагу и протянул ее коменданту. Краузе развернул. Машинописная копия с подписью и печатью. На русском.
