гуляли по городу, держась за руки, болтали, целовались, незнакомые австрийцы смотрели на них с завистью, а Боря смотрел на австрийцев с доброжелательным снисхождением. Ни один из них никогда не был в Симиной постели. Даже суетливые китайцы перестали его раздражать. Боре стало спокойно и хорошо, все складывалось, складывалось и наконец сложилось.
Они красивая подходящая пара: ему уже больше тридцати, а ей чуть за сорок. Они почти в одном десятилетии, в одной весовой категории. У него Австрия, перспективы, хороший контракт. У нее дочь уже совсем взрослая теперь, не успели оглянуться – поступила на стоматологический. Больше детей у Симы быть не может, она сказала. Вот и хорошо, им вполне хватает друг друга. Юля девушка самостоятельная, тоже с перспективой, с замахом на материальный максимум. На первом курсе уже подбирает себе клиентуру, прикидывает место работы. Ноги у нее от ушей, кожа цвета полпроцентного молока, знакомая короткая челка и глаза-черничины.
И наследственность. Очень продвинутый ребенок, ходит в таких маечках, что смотреть стыдно даже Боре. Бретельки трещат под тяжестью груди. От мочки уха, по шее, и на руку через ключицу стекает сиренево-голубая тонкая вена, как будто черничный сироп из Юлиного правого глаза развели молоком ее кожи, а потом нечаянно капнули на шею. Она и волосы специально зачесывает на другую сторону. Отселить ее, чтоб не мешала, снять квартиру.
Боря иногда представляет, как зайдет просто что-то передать или занести, может же он навестить падчерицу? Вот она открывает дверь, стоит на пороге, такая тоненькая, стройненькая, гладкая, смотрит немного удивленно. Тугая лямка врезается в плечо, надо просто подставить под грудь ладони, приподнять ее осторожно, мягко и слизать губами сиреневый подтек на шее… Наваждение! Боря тряс головой, садился к компьютеру и выстукивал бесконечные послания в Россию: СИМА, СИМА, СИМА… А зимой приехала жена как снег на голову. Ахала, охала, возилась опять под боком, что-то лепетала. Зачем? Это мать придумала, не иначе. Мать тоже уперлась, делает вид, что ничего не происходит. Пусть, как хочет. Он больше в этом участвовать не намерен.
И с этой мыслью о полной и окончательной правде для всех он прилетел в отпуск, приехал на дачу. Господи, зачем? Мог пожить и в городе, были ведь дела по работе! И не было бы повода ложиться в одну постель. Как Таня ухитрилась забеременеть? Как он орал на нее потом! Вопил и бесился так, что стены дрожали. Возмущался, как будто не сам с ней спал, а кто-то другой. Вероника схватила Павлика, убежала в сад. «Ты! Ты представляешь меня многодетным отцом? Ты все испортила! Ты живешь на шее моих родителей!» Таня стояла без слез с ватными ногами и думала: «Правда, правда, все правда». «Я не могу водить тебя по врачам за ручку, я здесь не живу, я работаю с утра до ночи в чужой стране! Ну не будь же ты такой дурой, дурой!» Таня только смогла прошептать сдавленно: «Это же твой ребеночек». Даже слово не может нормальное сказать! Все у нее «котеночки», «ребеночки», «павлусеньки». Так грохнул дверью, что заложило уши, наткнулся, выбегая, на мать: «Объясни ей хоть ты, что я не бесконечен!»
Никто не бесконечен, и Таня тоже. Одно дело – их с Борей любовь. Прошла она или вовсе померещилась когда-то – не важно. Справиться можно. А дети – дети должны быть. Таня, дочка Шуры, знала, что дети должны быть, что бы ни случилось. А Боря-то думал, что Таня дурочка. Такой зверек домашний, неумный и суетливый, обрыв эмоций, кусок пластика в электрической цепи. Маленький тупой диэлектрик. А Таня не была обрывом цепи. Она как раз не прерывала, а продолжала. Она поглощала и копила, как конденсатор. Она копила, копила и копила, и в один прекрасный момент вся эта напряженная и болезненная масса пробила обшивку и разрядилась в дачном саду искрой такой мощи, что старый пес прополз на брюхе всю тропинку от досок до крыльца, чтобы положить серую морду с опаленными усами на колени своей новой хозяйки.
Это очень просто, самое начало темы про электричество в школьной физике, цепь с последовательным соединением. Бабушка Вера – лампочка, горит давно и равномерно, не дает контуру обесточиться. Если Шура совсем закисает, бабушка устраивает небольшой сердечный приступ с валидолом, тогда приходится вставать и крутиться. Лампочка моргает и увеличивает яркость, Шура тоже набирает обороты. Бабушка успокаивается и на время уходит к себе в квартиру «вздохнуть спокойно», полить цветы и посидеть у подъезда. Мысли ее, как ток, текут через Шуру – кусочек проводника, и спотыкаются о Танину критическую массу. Хотя это уже совсем другой раздел физики.
Фрося тоже была другой раздел, кошачий, но жила так давно, что была включена в цепь как полноправное звено. А тут вдруг перестала есть. Села на даче под столом и даже не выходила в сад. Бабушка сказала: «Сожрала что-нибудь». На другой день Фрося продолжала сидеть, не меняя положения. Тогда бабушка сказала: «Ей шестнадцать лет!» И добавила на всякий случай: «Шура, это кошка! Понимаешь, кошка! Вспомни, сколько ей лет! Кошки столько не живут!»
Шура вспомнила, но совсем другое, она тоже считала, что так долго, как она, не живут. На третий день бабушка перестала ставить Фросе еду. Фрося была кошка, а бабушка Вера была человек. Она за свою долгую жизнь пережила смерть родителей от тифа в бог знает каком году, собственные тяжелые болезни, два выкидыша перед войной, похоронку на мужа и чудом вывезенную с войны недокормленную Шуру от человека любимого, но тоже погибшего. Она пережила Шурину малярию, туберкулез, Петеньку, нескольких подруг… Фрося не стояла в этом ряду. «Шура, она столько жила, она уже древняя старушка, оставь ее, мы не знаем, как это у кошек, может, ей надо уйти?» А ветеринар в городе сказал Шуре: «Вы что, издеваетесь? Я ей могу помочь только в одну сторону. Ее болезнь называется старость».
Тогда Шура пришла домой, положила Фросю на кресло и стала с ней сидеть. На следующий день Фрося встала и потихоньку переползла под табурет в коридоре, она дышала тяжело всем ртом, шерсть у нее стала тусклой и неживой. Шура тоже перешла в коридор и просидела там все оставшиеся Фросе два дня. Она не хотела знать, как ЭТО бывает у кошек, но уйти не могла. Несколько раз она выходила на кухню за чаем, несколько раз – в туалет с открытой дверью. Шура рассказала Фросе, как дела в аптеке, какие варианты обмена бабушкиной квартиры, какие замечательные люди родители Таниного мужа. Потом рассказала, как они познакомились с Юрой, как Таня в два годика сильно разбила коленку, и ей зашивали, как у бабушки был инфаркт, а Таня была в пионерском лагере.
Потом рассказала про Петеньку. Фрося ничего не говорила, он перелегла на бок и стала дрожать, как от холода. Шура покрыла ее шерстяным шарфом с вешалки, потому что побоялась пойти в комнату за чем- нибудь еще. Ее тоже знобило. Ее всегда начинало знобить в больнице, поэтому она всегда брала с собой большой бабушкин платок и шерстяные носки, даже когда они с Петенькой лежали летом. Там в кардиоцентре в регистратуре работала девушка, похожая на Таню сейчас. Какая, интересно, Таня сейчас? Шура хотела заплакать, но не могла. Она ходила и ходила, вдоль кошки по коридору, а кошка вздыхала тяжело и провожала взглядом Шурины ноги. Тогда Шура закрыла глаза и уши руками и стала ходить только с мыслями и ходила, пока не наткнулась лбом на косяк ванной.
Было очень тихо. Не ехали на улице машины, не кричали во дворе ребята, не работало у соседей радио. Кошка умерла. Шура села на пол и погладила Фросину полосатую спину. Она погладила Фросину спину и Петенькину русую голову. Она поцеловала плюшевую кошачью мордочку и Петенькины голубые прожилки на веках. Она подержала Фросины отощавшие лапы и Петенькины холодные пальчики. Она задыхалась от горя и заплакала, наконец, так громко и надрывно, как давно себе не позволяла. А теперь она была одна, и можно было не бояться и не держаться, а плакать и плакать обо всем. О Петеньке, о Фросе, о Юре, которого так любила, о Тане, о старенькой маме, как она с ними со всеми настрадалась…
Утром Шура поехала в парк и зарыла там обувную коробку под деревом. Глубоко, чтобы не раскопали собаки. Кто-то же должен был это сделать? Не было сил ехать на дачу доживать отпуск, просто не было сил ни на что, только на слезы. Несколько лет пройдет, и мама тоже ее покинет. Таня отпущена в свое плавание. Юра устроен. Зачем она, Шура, все еще здесь? Шла домой с ощущением, что надо поставить какую-то точку. Это всю жизнь ее мучило – ощущение недоделанного дела, незавершенной мысли. Надо было завершать.
Вернулась, а на лестничной площадке перед квартирой стоят сумки. На одной сидит мальчик в джинсовом костюмчике, а незнакомая девушка жмет на кнопку звонка их «дерьмантиновой» двери. Это Таня вернулась. «Мам, ты где, а то мы как беженцы. Ты что, мам, ты что ревешь?..» И Шура стала рассказывать про Фросю прямо на площадке, не отпирая, потому что хотела подготовить Таню, что кошки дома нет, а есть только пустые ненужные теперь мисочки. А Таня тоже стала плакать и говорить, что у нее будет в марте еще один ребенок, она ушла от Касинских навсегда, но аборт ни за что, а Борю она все равно давно не… Тут приоткрылась и снова захлопнулась соседняя любопытная дверь. «Мам, – не выдержал Павлуся, –
