а меня ты любишь? Я писать хочу». И вот они наконец-то отперли дверь, занесли сумки и стали там жить. Накапали друг другу валерьянки, сварили макарон, разобрали вещи. Павлуську вечером уложили пока на раскладное кресло, а сами забрались в Шурину кровать под одно одеяло. «Мама, мамочка…» – бормотала Таня во сне.
И Шура прижимала ее к себе, как маленькую девочку, которая потерялась, а теперь нашлась. Теперь дома.
Чего только потом не было – ого-го. Явление на следующий день с дачи разгневанной бабушки Веры, про которую все забыли, померкло на фоне разыгравшихся далее сцен и сценок. Каждый день приезжала Вероника. Поговорить. Хотя что тут говорить? «Пусть она подумает». Таня закрывалась в комнате с Павлусей и включала телевизор. Подходила бабушка-парламентер и стучала преувеличенно громко. Таня отвечала, что подумала, и бабушка с гордостью переводила Веронике: «Не хочет она с вашим сыном дела иметь никакого!» Шура терялась и не знала – то ли приглашать чай пить, то ли ругаться. Последнее она совсем не умела, поэтому прилетевшую на подмогу Нинку пришлось выставить. А то она начинала вопить с места в карьер, как базарная торговка. Всех напугала и только этим диким поведением напортила.
Потом Тане и вовсе надоели дурацкие игры, и она вышла спокойно сама встретить Веронику. «Павлуся, бабушка приехала!» Пили действительно чай. Сергей Сергеич, которого привели как группу поддержки в противовес тете Нине, вместо выяснения отношений учил Павлусю рисовать самолеты. «Давайте только за Борю мы все не будем говорить. Он сам пусть мне напишет. Или пусть зайдет, когда приедет».
Таня смотрела прямо, не опуская головы, глаза у нее стали твердые и холодные, как железо. Она спокойно и уверенно стала организовывать новую жизнь. Павлуся отправился в садик. Все бабушки и дедушка были строго распределены, кто когда забирает или сидит с ребенком. Таня устроилась к маме в аптеку и набросилась на работу с таким азартом и весельем, что Шура не успевала удивляться. Она выходила в торговый зал и смотрела на дочь, какая она теперь красивая, яркая, даже стала казаться выше ростом. Волосы отросли и загибались о воротник синего свитера. Таня теперь везде была главная, потеснив с поста номер один бабушку с ее неисчислимым педагогическим стажем. Теперь, когда они смотрели телевизор, Таня объясняла Шуре содержание, а не наоборот, тем более что Шура вообще стала плохо понимать любое действие на экране. И опять же Таня сообразила, что нужны очки. Таня знала, какие конфеты купить воспитательнице в садик, как переставить витрину с детскими товарами, как делать котлетки на пару. Откуда? Оказалось, что за те несколько лет, проведенные вне дома, она приобрела огромное количество разнообразных и полезных навыков, которых в ней не предполагалось. Вот, например, компьютер? Для Шуры – укрощенный зверь, для Тани – лучший друг. Даже в женской консультации Таня смогла как-то так договориться, что ей назначили пропущенное УЗИ вне плана и без очереди. УЗИ показало опять мальчика, чему Таня нисколько не удивилась. Она теперь представляла в семье мужское начало, даже два. Одно еще толкалось в животе, а второе посещало младшую группу детского сада, куда сто лет назад ходила сама Таня.
«Наша Ирина Геньевна сказала, что на Восьмое марта мам и бабушек всех надо в группу вести. Да, баб Шур, ты пойдешь?» Шура на самом деле Павлусю боялась, ей было страшно, что она может не уследить. Ни в коем случае не хотела с ним оставаться вдвоем, вскакивала сразу: «Нет-нет, Танечка, сиди! Я сбегаю!»
И бежала за хлебом или ведро вынести. Но он был такой живой, такой крепкий, такой чудесный! Шура заглядывала ночью, пробиралась медленно по узкой комнате. Подходила на цыпочках к кроватке, отодвигала немного картонную крышку от детского лото, загораживающую ночник. Павлуся спал широко, отодвинув в угол слишком теплое одеяло. По периметру кроватки сидели его любимые плюшевые звери. Они разделяли Шурино восхищение Павлусиными плотными ножками, пушистой щеточкой ресниц, подживающей царапкой на тыле левой кисти. Он дышал упруго и спокойно, а один раз – засмеялся во сне. И его ротик, приоткрытый в улыбке, напомнил Шуре нежную перламутровую изнанку речных ракушек, которые она так любила собирать в детстве.
Таня поднимала с подушки бессонную, по-новому лохматую голову и шептала: «Мам, он спит, все хорошо. Хочешь, я с тобой лягу?» Как будто теперь она была мама, а не дочка. Шура вставала первая и варила кашу, которая неизменно убегала. И кофе убегал. Ложка падала со стола, яичная скорлупа плюхалась на раскаленную сковородку. Выходила Таня, мыла плиту, варила новую кашу, подтирала пол, забирала сына в садик, а Шура все сидела, уронив руки на колени, пока не хлопала дверь. А все дело было в том, что на кухне рядом все утро вертелся Павлуська, смеялся, щебетал. Он так не похож был на того, ее мальчика, но он такой был все равно свой, родной. Куда тут было деться? Он был везде, этот мальчишка с крепкими ногами. «Баба?» – и залезал вдруг на руки, тащил ее куда-то, теребил, обнимал за шею, хохотал, целовал в щеку, трогательно закрыв глаза и выпятив губы. И Шура целовала тоже. И гладила и трогала. И месяца за два перетрогала его всего с густо заверченной макушки до пахнущих старыми сандалиями пяток. И полюбила. Она полюбила его больше своей прожитой практически без Тани жизни и больше той смерти. Она открыла наконец свою дверь и вытащила оттуда вот этого мальчика как приз, как дар. Все встало на свои места, новое живое электричество потекло по их латаной-перелатаной цепи. Так захотелось идти вперед! Медленно, не торопясь, разглядывая эти новые чудеса.
А время, наоборот, заторопилось и понеслось, как электричка. Бабушка Вера справила восемьдесят пятый день рождения. Марине сделали какую-то операцию по женским делам. «Добрые люди» по телефону сообщили, что «вырезали практически все». Марина сверху сильно похудела, а снизу – наоборот. Перестала красить волосы и постриглась. Юра ее выгуливал на откосе, ноги ходили грузно, тяжело. Они брели под руку, как два старичка, и непонятно было, кто на кого опирается. Давно умер веселый рыжий Пинч. Маечка поступила в экономический институт, но сразу ушла, не выдержав сложной математики, чем ужасно расстроила отца. У Вероники парализовало старшую сестру, и ее перевезли болеть из деревни в бывшую Танину комнату. Боре продлили контракт еще на год, но Сима этой зимой уже к нему не поехала, потому что Юля неудачно сделала аборт и долго болела. А Таня поехала в ночь рожать Павлусику новое существо неизвестного ей вида под названием брат.
В то утро впервые за много лет Шура проснулась счастливой. Она лежала и слушала тихий субботний дом, вдыхала запах любимых вещей. Ей хотелось потянуться громко, с хрустом, по-молодому. Как хорошо! За стеной возится еще во сне Павлуся, далеко в роддоме спит новый здоровенький мальчик с рекордным для их семьи весом – три восемьсот. Спит там Таня, улыбаясь своему новому состоянию, красивая мама двух мальчиков. И Шура, Шура тоже теперь дважды бабушка!
Дел-то сколько! Всех не переделать. Надо все приготовить, вымыть пол в комнате, еще раз протереть приготовленную заранее вторую кроватку. Погладить крошечные кофточки и штанишки. Господи, как давно она не брала в руки такие маленькие, такие замечательные детские вещички! Сейчас она встанет, сварит кофе и кашу. И ничего больше у нее не убежит. Она теперь может все. Может, например, позвонить Юре и сообщить ему новость, а потом небрежно попросить: «Ты не приедешь сегодня пересидеть со старшим пару часов? Я должна еще по магазинам пробежаться насчет пеленок». Или можно позвонить Веронике, похвастаться. Или лучше подождать? Сейчас все равно прискачет Нинка, затрезвонит бабушка Вера… Лучше никому не звонить. Пусть это еще немного побудет только ее, Шуриным. Ее и Тани. Шура потянулась, ловко вскочила с кровати и раздернула занавески на окне, впуская совсем уже весеннее солнце. Вот наш дом и двор, наша любимая скамейка. Наше счастье, наши дети. Здоровые дети.
Таня тоже потянулась и вышла к окошку в коридор напротив палаты. Выглянула. Внизу на тротуаре стояла ее семья. Мама – в сером волосатом пальто, лицо в родных морщинках, улыбка, старенький берет. Павлуся – в австрийском желтом пуховичке, в одной руке лопатка, в другой – ведерко из-под майонеза. Потом справа в кадр вошла Вероника в норке до пят. Как она постарела! На голове платок, губы не накрашены. Они поздоровались друг с другом, потоптались под окном. Потом подравнялись, задрали головы вверх, улыбнулись и хором беззвучно через стекло сказали: «Таня!»
«Дорогая Люсенька…»
