Проглотил я эту сайку прямо на месте — двух шагов от двери лавки не отошел. И тут-то голод разыгрался по-настоящему, будто и не ел ничего. Если так дальше дело пойдет, денег мне хватит дня на два.
Заскрипел я зубами и пошел на пристань. А там надпись: «Паромная переправа в Саратов».
Как Саратов? Какой такой Саратов? Куда это меня занесло?
Взгляни на карту, Фишель. Вот она, Волга… ниже… а вот Саратов. От него до Самары километров четыреста. Вот это крюк! А я находился на восточном берегу — в Покровске.
Как видишь, до дома еще очень далеко.
Еще меня озадачила дата на билете — второе декабря. По моим подсчетам выходило, что на дворе семнадцатое ноября. А куда же делись две недели?
Когда я в последний раз видел месяц и число? Правильно, в октябре. В орской лавке я тогда купил газету, чтобы было на чем писать Лотте. Без писем к ней я уже не мог обойтись, они были движущей силой моего странствия, чем-то вроде путевого дневника.
Пропавшие полмесяца не давали мне покоя, ведь не спал же я на ходу?
Я и ведать не ведал, что красные успели ввести другой календарь — как в Европе.
На пароме я сидел рядом с пухлой пожилой матроной в шерстяном платке, поначалу не сводившей с меня подозрительных глаз. Еще бы: оборванный изможденный субъект, заросший клочковатой бородой. Но стоило мне вежливо с ней заговорить, как она прониклась ко мне доверием и принялась болтать без умолку. Она везла с собой две корзины: одна набита луком, а во второй упокоилась ободранная тушка кролика. Время было голодное, и дама очень радовалась, что удалось разжиться продовольствием. Ей пришлось встать в четыре утра, пересечь Волгу и три часа шагать до знакомой деревни, где, как она знала, у одной женщины уродился лук. Ей повезло вдвойне: мало того, что крестьянка уступила ей толику урожая по сходной цене, так еще и сосед продал кролика. И теперь ее семью ждет настоящий пир, как в старые добрые времена.
Женщина охотно поделилась со мной последними новостями и слухами. Адмирал Колчак объявил себя верховным правителем России, Центральные державы[27] проиграли войну. Монархии Центральной Европы рассыпались.
Что же творится сейчас в моей родной стране? Безвластие и развал?
Но если войне конец, мне легче будет попасть домой!
На пристани в Саратове человек в обтерханном пальто и шапке-ушанке, лет на десять старше меня, просил милостыню. Своей военной выправкой он бросался в глаза. Более того. В его римском носе, ровных усах, длинных пальцах угадывался аристократ.
— Товарищ, подай копеечку. Что-нибудь поесть. Прошу, товарищ, — обращался он к каждому на ломаном русском.
От него отворачивались. Какая-то добрая душа сунула ему картофелину — вот и все, что удалось выпросить.
Я подождал, пока толпа схлынула, и спросил по-немецки:
— Скажи-ка, друг мой, как тебя сюда занесло?
Он недоверчиво смерил меня взглядом.
— Как и всех остальных.
— Тебя освободили?
— А тебя?
— Я-то бежал. Из Сретенска.
— Это где? В Сибири?
Я кивнул. Он широко улыбнулся и крепко пожал мне руку:
— Да ты герой. Позволь представиться: Оскар Шмидт.
— Мориц Данецкий.
— Давно в Саратове?
— Первый день на советской территории.
— Ну надо же! Иди-ка за мной, нечего нам здесь торчать. Следующий пароход только через два часа.
Мы пошли к городу. Мне было не по себе: на улице полно народу, а мы говорим по-немецки. А Оскар, казалось, и в ус не дул — будто так и надо.
— Значит, большевики сдержали слово, — заметил я.
— Да, солдат. Построили в шеренгу всех немецких и австрийских офицеров, кто оказался в их власти, и пиф-паф. Офицеры ведь классовые враги, а врагов надо уничтожать. А солдат выпустили на свободу — ступайте на все четыре стороны. Ей-богу, в лагере было лучше, там хоть кормили. Вот уж не думал, что буду так тосковать по каше.
Мы оба рассмеялись.
— А за то, что мы австрийцы, нас к стенке не поставят?
Он понизил голос:
— Люди до смерти напуганы. Что большевики скажут, то и сделают.
— Чем же они напуганы?
Он потеребил усы, оглянулся и впихнул меня в тихий переулок.
— Ты слыхал про Чека?
— Нет.
— Это что-то вроде тайной полиции. Чека истребляет врагов режима. Попадешься им, прикончат без суда и следствия. Реквизируют квартиры в центре города, бывших владельцев кидают в подвалы. У нас пытались было протестовать, демонстрацию организовали. Так Красная гвардия по демонстрации из винтовок. Нищим теперь вольготно. Если бы я не был иностранец, вселился бы сейчас во дворец.
— Так что, все военнопленные попрошайничают?
— Не все. Некоторые сражаются с белыми. Сам видел, как взвод венгров отправляли на фронт. Эти мерзкие мадьяры во всем за большевиков, не пойму только с чего. Вернутся домой — то-то будет катавасия.
— А мы когда вернемся домой? Войне конец… ведь так?
Оскар горько усмехнулся:
— Если бы все было так просто. Мы ведь пешки в большой политической игре. Ленин убежден, что в будущем году вся Европа станет советской. Мне так не кажется. Самое интересное: большевики могут отправить тебя на родину, если согласишься пропагандировать их идеи и сражаться за дело революции в своей стране.
— Мне только домой попасть, я на все согласен.
— Просто так они тебя не отпустят, — пригасил мой восторг Оскар. — Для начала тебя подвергнут идеологической обработке. Вот когда будешь думать и поступать по-ленински, тогда и к тебе будет полное доверие… Гнусность какая.
— Все-таки надо рискнуть. Что они с тобой сделают? Набьют башку своими идеями? Записаться добровольцем — и готово дело.
— Я и сам к этому склоняюсь… ведь не побираться мне всю жизнь? Люди сами голодают, много они мне подадут? И подумать только, когда-то у меня был свой повар!
Уж в этом-то я не сомневался. Офицер в нем был виден за версту.
Оскар испуганно взглянул на меня.
— Проговорился, надо же! Только никому не слова.
— Я буду нем как рыба. Дворянин ты или кто, для меня неважно.
— Спасибо. А то ведь подвесят меня, как колбасу.
Мне было любопытно, как ему удалось избежать расстрела. Сейчас он был во всем штатском. Украл?
Но Оскар не желал откровенничать.
