надо работать, и все придет само.
Глава 48
Ко мне в мастерскую позвонил известный художественный критик Юрий Иванович Нехорошев.
— Володя, я только что разговаривал по телефону с внучкой художника Петра Ивановича Котова, Мариной Мозговенко. Зная, что я родом из Пензы, она попросила меня написать о своем деде, потому что именно в Пензу был эвакуирован ее дед в начале Великой Отечественной войны. В то время я был студентом художественного училища, оттуда и ушел на фронт. Марина просит меня написать воспоминания о творческой деятельности Котова в «Агитплакате», который он возглавил в Пенза. Я согласился. Собирая материал для своей книги «Шестидесятники», в которую вошла статья и о тебе, Володя, я вспомнил наши беседы. Ты рассказал мне о своей юношеской жизни в послевоенные годы на подмосковной даче в Троице-Лыкове, о встречах с художником Котовым. Сейчас Марина составляет для издания сборник воспоминаний «Петр Котов». Запиши ее телефон, и позвони обязательно. Я рассказал Марине, что ты, будучи мальчиком, встречался с ее дедом. Она очень заинтересовалась и ждет твоего звонка.
Я выполнил просьбу Юрия Ивановича.
Марина выслушала меня.
— Юрий Иванович абсолютно прав. Это как раз те воспоминания, которые дополнят образ художника Котова. Ваше знакомство с моим дедом в Троице-Лыкове мня очень заинтересовало.
Я обещал Марине выполнить ее просьбу.
18 мая 2011 года в Московском доме национальностей у Красных ворот состоялся день поэзии Махтумкули Фраги. Выступая перед зрителями, я рассказал об истории создания портрета великого туркменского поэта, чему мне довелось быть невольным свидетелем.
В Серебряном Бору, на высоком правом берегу Москвы-реки расположилось живописное село Троице-Лыково, бывшее имение купеческого рода Корзинкиных, которое принадлежало им с 1876 года. В этом месте с конца 20-х годов прошлого века находился дом отдыха для активистов-рабфаковцев из Туркмении, а с 1945 года — дом отдыха Совета Министров Туркменской ССР.
С 1947 года вся наша семья жила в Троице-Лыкове с весны до поздней осени.
Здесь я познакомился с Айханом Хаджиевым, студентом художественного института имени В. И. Сурикова. В 1947 году в стране был объявлен конкурс на создание канонического портрета Махтумкули. Молодой студент Айхан Хаджиев отважился принять в нем участие, для чего дирекция дома отдыха выделила ему просторную комнату — мастерскую для работы.
Было начало лета. Я сидел на краю крутого песчаного берега Москвы-реки. На коленях у меня лежал фанерный планшет с ватманским листом бумаги. Рядом стояла банка с водой и акварельные краски. С высоты птичьего полета открывалась широкая панорама Серебряного Бора. Подо мной темнела гладь Москвы-реки плавно переходившая в синеву горизонта, где едва угадывались очертания окраин Москвы. Неожиданно я почувствовал, что кто-то стоит у меня за спиной.
— Здравствуйте, — услышал я.
Обернувшись, я увидел высокого, стройного молодого человека, его плечо оттягивал большой самодельный этюдник на брезентовом ремне.
Я поднялся.
— Здравствуйте, — ответил на приветствие я, и пожал протянутую мне руку.
— Айхан, — представился художник, я тоже назвал свое имя.
— Володя, я вижу, что мы коллеги. Красивое место ты выбрал, я наметил его еще вчера и если ты не возражаешь, пристроюсь рядом.
Он начал устанавливать свой большой этюдник. Я отложил на травку планшет и кисточку, и встал за его спиной так, чтобы видеть весь процесс работы настоящего художника.
Айхан замесил на палитре нужный тон и начал широко, размашисто писать.
— В этюде главное сразу взять отношения неба, земли и воды. Тогда все пойдет как по маслу, — повернувшись ко мне, сказал он. Мы разговорились. Я поведал о своей учебе в московской художественной школе на Чудовке и о большом желании стать художником. Айхан оживился:
— Так мы с тобой братья по искусству, и даже наши вкусы совпали — выбрали одно и тоже место. Отсюда действительно прекрасный вид на Серебряный Бор и излучину Москвы-реки.
Над нашими головами высоко в небе пролетали истребители с Тушинского аэродрома, готовясь ко дню Советской авиации. Звено истребителей с ревом стремительно взмывало в заоблачную высоту, откуда резко пикировало вниз, создавая впечатление, что самолеты вот-вот коснутся крыльями реки, после чего истребители вновь взмывали, исчезая в кучевых облаках.
Мы заворожено смотрели вверх. Айхан, провожая глазами самолеты, сказал:
— Когда я был в твоем возрасте, то мечтал стать летчиком. Во дворце пионеров Ашхабада не было авиамодельного кружка, и я поступил в изостудию. Самолеты были главными героями моих рисунков.
— А я мечтаю стать и художником и моряком, — сказал я, — правда моя старшая сестра Женя, студентка, говорит, что надо окончательно сделать выбор, а я до сих пор не знаю, кем стану. Но очень хочу написать большую картину — «Салют победы». С нашего обрыва потрясающе красиво смотрится фейерверк, когда Москва в праздничные дни озаряется всполохами разноцветных ракет салюта.
— Чтобы написать картину «Салют Победы» тебе еще долго придется учиться живописи. Но время летит очень быстро — еще вчера была война, я учился в художественном училище, а сегодня уже студент третьего курса Суриковского института. Это в твоем возрасте время тянется медленно.
Он посмотрел на меня:
— Тебе сколько лет? Пятнадцать будет?
— Нет, Айхан, мне тринадцать с половиной.
— А выглядишь старше, — заметил он, продолжая писать.
Я все время заворожено смотрел, как пишет Айхан. Чистый белый холст быстро покрывался сочными яркими красками. Вначале появились темная синева реки и красные крыши дач, затем я увидел густую зелень соснового бора, нежную полоску окраин Москвы, окутанную голубоватой дымкой, и неожиданно над всем этим пейзажем засветились белые теплые пронизанные светом кучевые облака.
Солнце поднималось выше. Звено истребителей с ревом описало круг над Серебряным Бором, и ушло в сторону Тушинского аэродрома. Стало тихо.
Айхан аккуратно положил этюд на землю.
— Солнце в зените, писать извините, как говорили старые мастера пейзажисты, — счищая краску с
