стране — конец!..
— Ах, папа, прекрати: опять ты со своей философией… Ведь совершенно понятно, что этим не кончится. Что дальше-то делать будем?
— Да что ты так паникуешь-то? — возмутился Федор, — что нам эти пацаны сопливые сделают?
— Гранату бросят: вот что! Слышал ведь, что папа сказал: не люди они!..
— Ага, как же: бросят они… обосрутся чеку выдергивать…
— Федор!..
— Извини, извини, извини: беру свои слова обратно: не обосрутся они…
Людмила вышла из комнаты и хотела хлопнуть дверью, но кособокая дверь отлетела назад, поскольку не закрывалась.
— Лучше бы дверь починил, матершинник! — крикнула Людмила из гулкого коридора.
— Вот это уже деловой разговор, мама, — подмигнул остальным Федор: — не плачьте, юнги, линкор прорвется: лишь бы каши хватило на камбузе! Нас мало, но мы в тельняшках! «Все смеются!», — приказал он, и все действительно засмеялись, включая Костика.
Что бы они делали без Федора?
Но история на этом и впрямь не закончилась. Шпана взяла барак в осаду: гранат они не кидали, правда, но среди ночи швыряли камни в кое-как застекленные Аугустом из осколков окна, и кричали матерные оскорбления через мегафон. Аугуст стал дежурить ночами со страшным оружием из арсенала грозного Манфреда Тойфеля — арматурным прутом в руке. Теперь шпанята до стекол не добрасывали, зато камни полетели из темноты в самого Аугуста. Людмила запретила отцу держать вахту, но и шакалята, не зная что их ждет, опасались отныне подходить слишком близко к бараку. Однажды на остатках забора баллончиком с синей краской детская рука вывела: «вам пездец». Федор наутро, выломав доску, сказал, что пойдет с ней в школу, к учителю литературы, и опозорит его: что за безграмотные ученики пошли: совсем упал уровень образования. «Мы с трех лет уже таких грубых ошибок не делали! — возмущался он, — а тут шестой класс! Стыд и позор!», — Федя все старался обратить в шутку.
Доску сожгли в буржуйке, приготовив с ее помощью не слишком сытный завтрак — манную кашу на разбавленном молоке: «бордельная служба» Федора мясом семью не слишком баловала.
Как-то ночью Аугуст не уследил: Людмила закричала: «Горим!», и «дежурный по взводу» Аугуст, задремавший на топчане, выбежал наружу как раз еще вовремя, чтобы успеть затоптать и захлопать одеялом огонь: горящую тряпку, подброшенную к деревянной стене барака. Опоздай он на пару минут — и сухой барак вспыхнул бы как факел. В тот же день одна из новых знакомых-одноклассниц Ани предупредила ее, что Пузырь, дескать, грозился во дворе, что скоро его отец возвращается из Чечни, и тогда «этим казахам не жить больше». Это было очень тревожное сообщение.
Аугуст намеревался пойти в милицию и оставить там заявление, но Федор его отговорил: «У нас самих больше неприятностей будет: живем без прописки, без гражданства. Еще вывезут куда-нибудь за сто первый километр да и высадят в чистом поле». Федор начал подыскивать другое жилье, и очень вовремя начал это делать, как оказалось, потому что возле барака появились однажды люди в строительных касках и бульдозер, и «казахи» едва успели выскочить наружу и вынести основные ценности: железную бочку и телевизор. Барак шел под снос, и на его месте должен был родиться аквапарк с солярием, дельфинарием и серпентарием. На глупый вопрос Людмилы куда же им теперь идти, прораб сказал, что от себя лично может предложить им угол в серпентарии, когда тот будет готов, после чего долго смеялся, довольный собственной шуткой. Впрочем, мужик он оказался неплохой, и бесплатно доставил Ивановых-Бауэров на грузовике, вместе с бочкой, телевизором, электроплитой и прочим чемоданным скарбом, к лодочной станции. Рядом с ней, недалеко от причала, где стоял его «бордельный катер», Федор однажды углядел пустующий лодочный сарай. Туда они и вселились. Электричества в сарае не было, но зато было много дров вокруг: Волга постоянно выбрасывала на берег древесный мусор, и его нужно было лишь собирать — не лениться. Теперь их бочка-«буржуйка», подобно корове в бедном крестьянском хозяйстве, стала основной их кормилицей-согревалицей.
С предводителем всех бандитов и грозой чеченцев — отцом Пузыря — Бауэрам-Ивановым познакомиться так и не довелось, о чем никто не сожалел.
А гражданства все не давали, все «рассматривали вопрос». Но пока Федор работал, семья все еще оставалась на плаву, и «плавая», надеялась на лучшее: на гражданство, на пенсию Аугуста, на прописку, на то, что бордельный бизнес в Саратове будет развиваться, и что Федору вследствие этого повысят зарплату, наконец. Все возможные надежды были у них теперь только впереди, потому что позади у них была лишь ледяная стена, за которой ничего не было вообще — ни жизни, ни надежд. Все у них было плохо, но они все равно радовались. «Зато мы сбежали от этих проклятых Пузырей», — говорили они и радовались. «Сарай так сарай: зато мы всегда вместе», — говорили они и снова радовались. Хорошие люди тем и отличаются от плохих, что они умеют радоваться друг другу. «Зато и дедушка теперь у нас работает», — говорили они и целовали своего дедушку, когда он уходил от них утром с двумя мешками семечек на плече.
Да, их дедушка Аугуст тоже нашел работу: он пристроился продавать на автобусной остановке тыквенные семечки для одной тетки из бывшего совхоза, которая еще помнила немцев и доверяла им, как честным людям; она оставляла Аугусту по два мешка семечек безо всяких расписок и залогов. Аугуст продавал семечки с орденом Трудового красного знамени на груди, потому что заметил, что с орденом семечки покупают охотней. Кроме того, с орденом его стеснялся гонять дежурный милиционер Олег — совсем зеленый пацанчик, который не вработался еще, не вжился в новую милицейскую форму и, находясь при исполнении, непонятно зачем улыбался людям вокруг себя. Иные подозревали, что он дурачок. Его все любили, но никто его не слушался. Он говорил соседским бабкам, торгующим чем попало: «Уходите отсюда», и они делали вид, что собираются уходить, но никуда не шли, и он сам, Олег, отходил от них и отворачивался, чтобы как бы не замечать, что они остались. Аугуста же младший лейтенант вообще никогда не прогонял; он, наоборот, кивал Аугусту издали, здороваясь. И мзду Олег с бабок и с Аугуста не брал. Правда, и не вмешивался, когда за мздой приходил некий Гриша с золотым зубом. Совсем немного зарабатывал Аугуст семечками — так, на хлеб с молоком для детей, но и это уже было дело.
Однажды тут, на автовокзале встретил Аугуст знакомого немца, Каспера Фогельзанга, который был «подшафэ» и в хорошем настроении, и пять минут дурацкого разговора с ним в очередной раз изменили жизнь Бауэров-Ивановых. То была воистину историческая встреча, рассказ о которой снова и снова хотели услышать взрослые и дети в семье Ивановых. И Аугуст снова и снова рассказывал им, как это было.
А было так: Фогельзанг подошел и распорядился:
— Сыпь в пинжак два кармана доверху!
— Чего празднуем? — спросил его Аугуст, — миллион нашел на дороге? Тогда купи оба мешка сразу.
— Мильён — не мильон, а только скоро я ананасы прямо с дерева есть буду, туда-сюда. Все, Аугуст! Уезжаем мы! Нуммер нам пришел! Нас Германия признала: всю семью! Подъемные дали: ого-го-го! Плюс бесплатные билеты на самолет! Через месяц летим, туда-сюда. Тю-тю. Прощай немытая Россия. Пошли вы все на х…..: нахаузе — хотел я сказать.
Аугуст отсыпал Касперу семечек просто так, в порядке поздравления с отъездом, и спросил его, скорей для вежливости, а не информации ради, как это он все это дельце так ловко провернуть сумел, что даже и авиабилеты, и подъемные ему на блюдечке поднесли — как министру иностранных дел какому- нибудь…
— Это ты хорошо сказал про министра иностранных дел, — захохотал Фогельзанг, — точно! Теперь я — министр иностранных дел! Так себя и чувствую, туда-сюда… А проворачивать ничего особенно и не пришлось, чтоб ты знал. Только в Москву надо ехать, туда-сюда. С немецкого посольства начинать надо! — с удовольствием стал просвещать Аугуста Фогельзанг, — едешь в Москву, значит, на Большую Грузинскую, записываешься там в очередь на площади; ну, постоять надо другой раз денька три с номером на руке, туда-сюда, а то и с недельку можно в очереди простоять; были везучие — дня за два получали бланки заявлений — антраги. Ну и все: заполнишь свой антраг, уже дома, с разумением, внимательно, чтоб никого
