атомная бомба… ее собственную душу разворотила. Хуже уже все равно не будет. Хотя нечего ныть: у нее есть отец, есть братишки, есть вот этот маленький — часть ее тела: сердце его, ручки его, улыбку его — всего его она сделала сама: для него сделала, но и для себя самой — с великой любовью, на всю жизнь. И плевать ей на всех злых людей: они все равно будут счастливы: она и ее маленький. «И никто-никто нам не нужен больше…», — Ульяна отвернулась от шофера Аугуста и глотала слезы, которые слишком часто в последнее время мешали ей видеть мир в реальных пропорциях.
Когда поравнялись с местом, где Аугуста застал взрыв, он остановил машину, выключил мотор, сказал: «Вот здесь это было: вон там, в той стороне».
Был ясный, солнечный, дружелюбный день: облака и туманы, разогнанные атомным взрывом за все горизонты, все еще не решались вернуться на место. Но изменилось и еще что-то другое: над степью висела мертвая тишина: ни птиц, ни цикад не было слышно; их всех либо тоже сдуло за горизонт, либо они до сих пор обдумывали невиданное и неслыханное происшествие и не осмеливались петь, чтобы не навлечь кошмарного повтора на свои потрясенные головы. Очень высоко в небе висели странные ошметки перистых облаков: красивые ошметки, веерные.
— Вон от нее остатки, — указал на них пальцем Аугуст. Ульяна уже успокоилась немного, укачалась. Она посмотрела в небо и устало произнесла:
— Красиво. И совсем не грозно выглядит…
— Да, сейчас красиво стало, а было… было тоже красиво, только по-другому. Страшно было, грозно очень: вот правильное слово. А страшно потому, что непривычно… и еще — огромно очень, как несчастье, от которого не свернуть, — Аугуст говорил непонятные вещи непонятным тоном: он как будто жаловался, как будто что-то совсем другое хотел сказать; он как будто оттаял вдруг, стал растерянным, несчастным, просящим о чем-то. Ульяна посмотрела на него с сочувствием: она вспомнила его судьбу; она подумала, что понимает его печаль, его тоску по дому, его бесконечное унижение. Но как его утешить она не знала, и она спросила про бомбу, чтобы поддержать разговор, не молчать:
— А ведь это опасно, наверно? Радиация от них исходит, я слышала, от бомб этих. И от облаков этих красивых.
— Не знаю. Наверно. Для того и делаются ведь — чтобы боялись. Чтобы чужие боялись. Зато теперь она у нас тоже есть. Теперь нас никто не тронет больше, в нашей стране. Никакие новые американские гитлеры нам не страшны, никаких переселений народов не будет больше… — Аугуст осекся.
Ребенок в свертке начал кряхтеть.
— Не плачь, Спарташенька, — сказала ему Ульяна, — дядя говорит: теперь у тебя есть атомная бомба, и никто тебя больше не тронет, — она улыбалась ребенку, а потом повернула голову к Аугусту и улыбнулась ему тоже, и он чуть не задохнулся от этой улыбки, от этих глаз… Крошка-Спартак затих на минуту, обдумывая это сообщение, и заорал — оглушительно и бескомпромиссно.
— Мокрый, — констатировала Ульяна, — Август, снимите мне, пожалуйста, чемодан — самый большой.
Пока Ульяна пеленала в кабине ребенка, Аугуст отошел от машины, сел на камень и смотрел вдаль. Что-то должно измениться в его жизни теперь, после этого утра, думал он — хотя бы потому уже, что что-то должно измениться в жизни всей страны. Но только было ему при этом очень тревожно почему-то. Ульяна посигналила, Аугуст вернулся к машине, снова закрепил чемодан в кузове, сел за руль, скосил взгляд на Ульяну, кормящую грудью Спартака — чмокающего и постанывающего от удовольствия, и ему стало жарко. Его прошиб пот, и он захотел остановить машину и уйти за горизонт навсегда, или сказать ей… сказать ей, как он ее бесконечно любит. Машина катилась легко и бодро, чуя скорый отдых, и Аугуст снова — осторожно и стеснительно — скосил глаза на Ульяну. Ребенок уже лежал на ее коленях и спал, а сама она смотрела прямо перед собой и была погружена в собственные мысли, в которых его, Аугуста, конечно же, не было.
Впереди, в небе висели тучи: темные облака возвращались, уже забыв об утренней бомбе…
Молчали долго. Молчание нарушила Ульяна:
— Как школа?
— Школа готова, неделю назад парты привезли и большую бутылку с чернилами.
— И это все? — усмехнулась Ульяна.
— Нет, там много еще чего привозили. Но не мы с Айдаром: они сами присылали машину из города… из районо, что ли — или как там ваше учительское министерство называется…
— Прямо уж — министерство!
— Ну, значит — не министерство, — с досадой в голосе сказал Аугуст, — я в этом не разбираюсь. Мое дело — обода да траки, которые летят каждый третий день — черт их дери…
— Вы научились говорить по-русски, как настоящий шоферюга, — съязвила Ульяна.
— А я шоферюга теперь и есть: шоферюга и тракторюга! Конечно, я не профессор! — вырвалось у Аугуста, и прозвучало слишком резко: что-то такое вылетело наружу из его сердца, что не должно было вылетать, и Аугуст пробормотал, как будто оправдываясь: «Каждому свое…». Но Ульяна уже смотрела в боковое стекло, отвернувшись. Вот и отлично: ехать в тишине, без этих дурацких разговоров — это самое лучшее.
Так и доехали, не обменявшись больше ни словом. «Каждому — свое», — сказал он ей. Может быть, он ее обидел этим. А может быть, она его и не услышала вовсе…
Он снял ее чемоданы, помог занести в дом. В поднявшемся переполохе — братья висли на сестре и хватали ребенка, тетка кричала пронзительно — Аугуст отчалил незамеченным, отдал машину Айдару и пошел домой, забрав орла, чтобы показать матери. Айдару он тоже сказал, что орла убило атомным взрывом, но спокойный Айдар кивнул и сказал, что от бомбы, конечно, любая птица может сдохнуть; у них тоже курица погибла вчера — под мотоцикл попала.
Приезд Ульяны всколыхнул поселок. Во-первых, многие ждали открытия школы и не хотели, чтобы там заправляла «Кусачка»: ее высокомерие и наглость уже успели напугать родителей. Люди — по старой памяти — любили Ульянку Рукавишникову, однако в последнее время некоторые стали переглядываться в сомнении, потому что всеобщая любимица прибыла в поселок «дефектная» — с дитем на руках и без мужа, а значит — славно погуляла там, в столицах. Что ж, языки злы, ибо человек произошел от гадюки — по клятвенному утверждению Серпушенка, призывающему в свидетели свою «бабку». Особенно тема нелегально прижитого ребеночка занимала, понятное дело, женскую половину поселка, так что зажимай — не зажимай уши, а шушуки и всякого рода спекуляции на тему «Ульяна» достигали и Аугуста — через мать, в основном. Аугуст бабских сплетен не любил, фыркал, но в данном случае прислушивался с интересом. Картина возникала такая: настигла там, в большой столице сельскую девочку Ульяну Рукавишникову великая любовь к сыну большого человека. Этот сын по имени Алишер учился в том же педагогическом институте, что и она сама, и был такой бесконечно талантливый, что его уже ждали на работу сто министерств разом. Талантливый Алишер, конечно же, тоже влюбился в свеженькую и красивую Ульянку — как в такую не влюбиться! — и от этой безоглядной, взаимной расположенности возникла живая проблема, названная впоследствии «Спартаком». Ульяна предложила разрешить проблему просто: расписаться и сыграть свадьбу, но талантливый Алишер предложил ей сделать аборт и не занавешивать себе лучшие молодые годы мокрыми пеленками. Произошла большая ссора, которая закончилась примирением и согласием на брак с условием назвать сына — если будет сын — Спартаком, а девочку — по усмотрению матери. В силу различных объективных и субъективных причин поход в ЗАГС и свадьба все время откладывалась; главным образом потому, что родителям Алишера, большим людям, было западло видеть невесту сына на свадьбе в платье не белого цвета, да еще и с брюхом: это же позору не оберешься что по вертикали, что по горизонтали! Решили отложить свадьбу до той поры, пока спадет живот. Такая пора пришла, появился на свет маленький Спартак, но тут как раз возник вопрос с распределением. Для Ульяны вопрос-то был давно решен: домой, в «Степное»: ради нее там специально школу построили, ее люди ждут, дети ждут, она им обещала, что вернется, она для этого и учиться уехала, если на то пошло!.. Но Алишер ответил ей, что он еще не настолько спятил, чтобы в деревню ехать, когда его в министерстве ждут, где для него уже и кабинет приготовлен, и секретарша с длинными ногами (про секретаршу он не сказал, правда). Произошел чудовищный конфликт интересов: настоящая драма жизни, не имеющая компромисса; конфликт
