— Это не блохи, а муравьи! — с достоинством объяснил ей Серпушонок, — у меня под столом муравьи живут, я им сухари сыплю. А шапка потому, что кумпол мерзнет: на северном полюсе отморозил!; Вы разве не читали, мадам Кусакина, в газете «Правда» за тринадцатый год? Там писали: «Полярный исследователь, адмирал Беллинсгаузен съел в критических условиях свою ездовую собаку, а его личный адъютант — мичман Серпухов Андрей Иванович самоотверженно отморозил кумпол, отдав свою шапку адмиралу. Только благодаря этому оба полярных героя и выжили». Неужто не читали? Я вам вырезку принесу на первый урок: я ее храню свято, вместе с портсигаром Фридриха Энгельса! Понятно Вам? — Серпушонок бережно погладил свой облезший, полуистлевший от времени и тягот алкогольной жизни заячий треух, и продолжал, уже склочным голосом:
— Я этого бобра, между прочим, знал лично, его звали «Трофимыч». Подполз он ко мне однажды на реке Обь и говорит: «На, — говорит, — Андрюша, — возьми мою драгоценную шкуру, чтоб не пропала зря: белуга меня покусала, все равно мне теперь подыхать». Я ему: «Да поживешь еще, Трофимыч, не ссы». А он мне: «Нет, Иваныч, все, конец: даже водочки выпить уже не хочется». Ну, тогда я ему поверил, что да — это конец. И принял его последний вздох, и закрыл ему глаза, и сшил из него шапку себе — на вечную память.
А ты говоришь — «блохи». Какие могут быть блохи на покойнике? Блохи — твари веселые: они живых любят…
— …Попрошу мне впредь не «тыкать»! — перебила его мадам Кусако возмущенно.
— «Впердь» — это как, извините, Настасья Кусаковна, то бишь Трофимовна, прошу пардон? В смысле: слово непонятное Вы произнесли. «Впердь» — это где расположено: спереди или спозади, в соответствии звучанию? — спросил Серпушенок, и великодушно взмахнул рукой: «Ладно, товарищ Кусако, я не буду больше тыкать Вам впердь; а только и Вы тогда моего «Трофимыча» блохами не дразните, а то ему сильно обидно на том свете. Вот увидите: он к Вам еще явится во сне в безобразном еротическом образе…
— … А дверь почему все еще на старом месте висит? — перебила Серпушенка «княгиня», отворачиваясь от него, презрительно игнорируя свару с ничтожным Серпушонком, — я же сказала: на метр вправо перенести! Это что за безобразие! Я вам в проекте показала даже!
— А чего это Вы все еще распоряжаетесь тут, Анастасия Трофимовна? — опять влез в кадр Серпушонок, — как будто Вы и есть главное начальство? На школу уже директор назначен: вон, товарищ Бауэр не даст соврать. Его в РОНО вызывали вчера: «Берите школу, Август Карлович, в свои грамотные руки: Вы человек самый наиболее подкованный в поселке, все-таки техникум овцеводства за плечами, и институт иностранных дел — очень высокий потенциал личного образования. Будете преподавать немецкий язык на уровне международных требований, а также историю, географию, тракторное дело и пение. Остальные предметы поручите Анастасии Трофимовне Кусако. И присматривайте за ней — ее воспитательная идеология вызывает у нас сугубые сомнения: старая школа, буржуазная спесь…». Вот так- то! А вы тут распоряжаетесь, как собака. А новый директор — вот он уже и сам присутствует: пришел собственными руками школу достраивать, чтобы успеть к учебному году. Так что впердь будет так, мадам Кусакина: где он нам скажет дверь установить — там мы ее и прорубим. Вот так-то будет теперь впердь! — уж очень понравилось Серпушонку это словечко из репертуара Анастасии Трофимовны.
Все знали, что Серпушонок брехло собачье, но он умел врать так убедительно, что часто невозможно было отличить правду от лжи в его историях, или определить процентное содержание правды во лжи, и наоборот. Особенно, когда тема задевает слушающего за какое-нибудь центральное место лично: тогда любая брехня воспринимается совершенно иначе. Поэтому и Анастасия Трофимовна побледнела вдруг и воззрилась на Аугуста:
— Это правда, что Серпухов сказал?
Аугуст пожал плечами, что не означало ни «да», ни «нет»: могло означать что угодно, в том числе и — «пошла к черту»; однако, «княгиня» узрела в этом жесте подтверждение словам Серпушонка и встопорщилась:
— Это ошибка! Это заблуждение! Я видела Ваше личное дело! Вы не заканчивали никакого международного института. Вы — на спецпоселении здесь. Вы — немец! Вы — не коммунист даже, чтобы Вас ставить директором. А я — коммунистка! Райком партии обязательно исправит эту ошибку! Я это так не оставлю! — и она ринулась к двери и прыгнула вниз со сруба (крыльцо все еще не было пристроено), и там, снаружи, взорвалась вдруг хорошо поставленным русским матом.
— Ага, вот теперь точно вляпалась! — восторженно прокомментировал Серпушонок, и пошел смотреть. В тот момент Аугуст готов был обнять этого блохастого Серпушонка. Для их отношений то был поворотный момент. Когда Аугуст был в городе в очередной раз, то выпросил у Троцкера нутриевую шапку, сшитую из оставшихся клочков, в обмен на домашнего гуся, и при первой же встрече подарил ее Серпушонку, велев выбросить старую. Серпушонок подарок воспринял по-своему: «Ишь ты, — сказал он как бы сам себе, — совесть-то у Баэра нашего есть еще, оказывается», — и он взял царского вида новую шапку и пошел прочь, не оглядываясь. С тех пор Серпушонок носил эту шапку не снимая; в ней же и погиб через несколько лет в степи, пьяный, ужаленный средь бела дня, во сне, степной гадюкой в шею и задохнувшийся от распухшего горла.
Лето сорок девятого было жарким, дожди то собирались над дальними горами, то снова раздумывали трудиться и растворялись без следа. Тут и там горела степь, нанося урон овцеводству. Отчего она загоралась — непонятно. Серпушонок утверждал — от саранчи, или от кузнечиков, которые раскаляются докрасна когда стрекочут. В любом случае, у Аугуста было много дополнительной работы — распахивать широкие межевые полосы, чтобы пожары не съели колхозных пастбищ и покосных лугов. Аугуст, можно сказать, жил в поле, порою отсутствуя в «Степном» по неделе и больше: Айдар подвозил ему «горючку» прямо в степь — вместе со сплетнями и новостями деревенской жизни. Это был он, Айдар, который сообщил Аугусту однажды в конце июля, что дочь председателя, Ульяна Ивановна, возвращается и будет принимать школу. Сердце Аугуста захолонуло и закупорило горло, но он сдержался, ничего не стал спрашивать. Да и чего там спрашивать?: возвращается, и пусть себе возвращается; будут вместе с мужем работать, и с Кусачкой впридачу. Втроем. Ему-то, Аугусту, какое дело: ему детей в школу не водить, у него другие заботы… если бы не мать — сбежал бы на Волгу: пусть ловят, пусть двадцать лет дают — лесов он больше не боится. Хоть немножко еще дома пожить… а если дом занят, то хотя бы в сарае; в сарай не пустят — где-нибудь еще: он ведь каждую трещинку знает в том краю, его сама земля приютит… землянку выроет: опыт есть. Так он думал, но мысли, сделав круг, все равно упорно возвращались к сообщению Айдара: Уля приезжает… Или уже приехала? И его тянуло в поселок, и он боялся там появиться. Как он встретится с ней, что он скажет ей? Что она ему скажет? Да ничего она ему не скажет: она ему ничего и не обещала…
А трактор Аугуста все полз и полз по степи, преодолевая один горизонт за другим, и солнце палило и жгло, и мотор ревел, и сам Аугуст, голый до трусов и черный от пыли и загара, похож был на навозного жука, поселившегося внутри этого трактора, этого горячего, вонючего зверя, получившего солнечный удар и блуждающего теперь по степи в поисках своего дома, которого нет нигде и не будет…
Потом Айдар приезжал еще раз, и Аугуст не удержался, спросил его: «Приехала дочь председателя?». И Айдар сказал: «Нет еще».
«Ну и не приедет уже», — сказал сам себе Аугуст, — уже август пошел». Наконец, он вернулся в «Степной», поставил трактор у конторы и отправился домой, делая крюк, чтобы пройти мимо пустыря, где мелкая пацанва любила гонять самодельный мяч. Он угадал: Вася и Паша Рукавишниковы были здесь. Они, конечно же, радостно кинулись навстречу дядьке Августу, наперебой сообщая свои немудреные новости. Наконец прозвучало: «А к нам Улька приезжает. С маленьким дитем! Его Спартаком зовут. Я его научу мечом драться. Я теперь тоже буду дядя называться», — похвастался девятилетний Вася. «И я тоже буду дядя!», — возразил маленький Паша. «Будешь, будешь: тоже мне — дядя сопливый, — недовольно подтолкнул его старший. «Сам сопливый!», — огрызнулся Паша, что было близко к правде, проигнорировал незлую оплеуху брата и сообщил: «А я в школу пойду, в первый класс, а Васька в третий, а Улька будет нас учить, а у меня будут одни пятерки, а у Васьки — одни двойки! Отец его пороть станет! У него и в том году двойки были, ему ремешка уже обещали, но то чужие двойки были, саржальские, а за Улькины отец его точно пороть будет!».
— Ну а еще один дядя — он тоже приедет к вам, правильно? — коварно спросил их Аугуст.
