Аугуст, конечно же, Авдеева не боялся, но и соплеменников своих разубеждать в этом не собирался; пусть думают что хотят: ему было все равно.
На сей раз Аугуст дал матери себя уговорить: ему было очень жаль ее; он видел как она мучается из- за него, но поделать с собой ничего не мог, а сказать ей, объяснить ей причины своей тоски не мог и не хотел, справедливо полагая, что этим только усилит ее переживания. Поэтому, чтобы хоть что-то сделать для нее приятное, он согласился пойти с ней на немецкий сход. Его приходу удивились вдвойне: слух, что Аугуст Бауэр чуток тронулся умом, уже начал проникать в сознание односельчан и поселенцев. Но Бауэр вел себя вполне пристойно: со всеми поздоровался за руку и сел в углу. Исправно поел штруделя, попил со всеми «фирменный» кофе, приготовленный из степного цикория с добавлением толченых желудей из чьих-то сокровенных запасов. Только вот песен не пел — молча смотрел в темное окошко. Однако, в разговоры постепенно втянулся, сперва односложно, а потом и распалясь понемногу. Например, когда речь зашла о волшебной, счастливой довоенной жизни в Республике, Аугуст возразил, что не такая уже была она безоблачная и сказочная, и напомнил о раскулачиваниях, и о насильственных хлебозаготовках, несколько раз приводивших к настоящему голоду в республике, и о жестоких репрессиях. Слушатели зябко оглядывались на дверь и испытующе смотрели друг на друга; а были тут почти все — Трюммеры, Вальдфогели, Ааабы, Вентцели, Баумбахи, Веберы, Унтерзегеры и молодой Вогау. Этот последний вскочил вдруг и закричал сдавленным голосом:
— Все он правильно говорит: моего отца тоже расстреляли в Марксштадте, мне десять лет было всего, но я все помню: его обвинили, что он намеренно клещом зерно заразил, он на ссыпном пункте работал, зерно со всех сторон поступало, а он такой честный человек был… лаборатория не успевала проверять, а потом вдруг обнаружили клеща. А план не выполнялся: колхозы план не дали, а единоличники не хотели зерно сдавать за копейки — везли на базар. Ну и стали искать виноватых. Арестовали директора ссыпного пункта и моего отца, который зерно принимал. Судили на площади, при всех, ничего не слушали, никаких оправданий, приговорили к расстрелу и в тот же день расстреляли… Это как? Это как можно забыть?…
Аугуст вскрикнул:
— И это было 23-го сентября 1937 года!
— Да, правильно, — растерялся Германн Вогау, — откуда тебе это известно?
— Я учился в Марксштадтском техникуме механизации сельского хозяйства, заканчивал уже. Однажды приехал отец, привез гостинцев в подарок: у меня 23-го сентября день рождения. Но отец был очень подавленный. Отдал гостинцы, поздравил меня и сказал, что пойдет в город, потому что сегодня судят его друга по империалистической войне, товарища по окопу — георгиевского кавалера. Сказал, что хочет выступить в его защиту. Потому что знает его. Не знаю — выступил или нет, но когда вернулся — сидел и плакал, как ребенок. Вот такой получился у меня день рождения невеселый. Поэтому я и дату помню. Я не знал, что это был твой отец, Герман. Видишь, как все странно пересекается…
— Да, все пересекается, все всегда пересекается… значит, это был твой отец, который кричал в защиту моего отца… ничего не помогло. Странно, что твоего отца самого не арестовали потом…
Немцы растревожились, заговорили все разом. Вспомнили про «фашистские посылки», которые многим потом боком вышли: в тридцать третьем году Германия, узнав о бедственном положении поволжских немцев, которых косил голод, потребовала у Советского Союза разрешить милосердным силам оказать гуманитарную помощь Поволжью. Сталин, скрепя сердце, согласился, и посылки с продуктами стали поступать в немреспублику. С подачи большевистской пропаганды они стали называться «фашистскими посылками», потому что к власти в Германии в то время уже пришел Гитлер. Власти не препятствовали поволжским немцам получать эти посылки, но брали получателей на заметку, чтобы позже припомнить им это при случае. Случаи же возникали по любому поводу: трактор ли сломался, или редиска не взошла; план ли по молоку не выполнен, или сказано было что-то не так, что было не так понято. Многим, очень многим отлились эти посылки кровавыми слезками.
Кто-то из присутствующих призвал, однако, перестать ковыряться в прошлом, в котором ничего уже не изменишь и напомнил, что есть куда более актуальное настоящее с его новыми угрозами. Например, этот указ «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период Отечественной войны».
— Кто видел этот указ? — резко спросил Аугуст, — кто своими глазами видел этот указ?
— Этот Указ секретный, — объяснили ему.
— А еще есть секретный указ — всем лететь на луну! — закричал Аугуст, — почему вы всему верите, о чем судачат? Нет никакого указа! Прекратите сопли размазывать по лицу! Слышать больше не могу! Прекратите!
Наступила мертвая тишина.
— Но ведь говорят же…, — возразил старый Вентцель.
— Говорят: быков доят! — огрызнулся Аугуст по-русски, и все осторожно засмеялись: всем очень хотелось, чтобы Аугуст был прав, они все хотели зацепиться за его уверенность и укрепиться надеждой от него. Поэтому Аугуст стал вдруг центром внимания и главным оракулом, и добрых полчаса еще втолковывал своим землякам о бессмысленности и нелогичности дурацкого слуха об указе. Мать сидела в сторонке и сияла глазами: она гордилась своим сыном — таким умным и справедливым.
Впервые за несколько лет парторг Авдеев, дежуривший на улице, услышал, как из дома, в котором собрались немцы, раздается бодрая песня: «О, мой милый Аугустин, Аугустин, Аугустин, о, мой милый Аугустин — все позади…».
В мае на школе снова появились добровольцы: подходила пора сдавать объект в эксплуатацию комиссии районного отдела народного образования — с первого сентября запланировано было школу открыть. Неясно было, однако, кто в ней будет работать, если Ульяна Ивановна не вернется. А она не вернется — был слух — потому что родила сына и останется при муже в Алма-Ате. Аугуст с самой осени не бывал на школе: не мог; у него опускались руки, когда он подходил близко к ней, и горечь подступала к горлу. В этих стенах все еще жил тот счастливый вечер, когда он чуть не поцеловал ее, и все что случилось потом было наподобие огнемета, безжалостно спалившего волшебную жар-птицу… Такие чувства он испытывал теперь при виде школы. Но вдруг, на стук молотков и пение ручных пил, его снова потянуло туда. Может быть, сердцу захотелось вспомнить ощущение счастья? Аугуст взял свою ножовку и ящик с инструментами и пошел. Он проработал с тремя мужичками-добровольцами — родителями будущих учеников школы — целый вечер и, странное дело — на душе полегчало: как будто он на эти часы победил червяка, точившего его постоянно; как будто прижал этого змея ногой к земле, был сильней его, победил его, победил боль в себе.
Здесь, на школе, Аугуст застал и Серпушонка. Тот всегда был там, где хотя бы две пары ушей готовы были его слушать. Аугуста Серпушонок начисто проигнорировал, только насторожился немного: не бить ли его пришли за распространяемые небылицы. Но Аугуст, со своей стороны, тоже «не заметил» Серпушонка, и тот успокоился; сам он не работал — печка его давно была готова, а торчал он тут просто так — ради общества и чтобы покомандовать, поразоряться и лапши понавешать на уши колхозным товарищам своим. Товарищи слушали Серпушонка с удовольствием и посмеивались: бесплатное развлечение — будет о чем семью повеселить вечером за столом, пересказывая серпушонковы истории. В тот раз, когда Аугуст вошел, Серпушонок как раз брехал про пистолетного краба: якобы есть такой в море краб, стреляет шариками сжатого воздуха. «Ухо отлетает только так! А который побольше — и башку отстрелить может». Один из мужичков, выходец из западной Белоруссии вздохнул: «Мяне ба аднаго такога: я б знал, к кому яго подсадить». Серпушонок эффектом своей брехни остался доволен. И тут отворилась дверь, и в сруб вошла «Кусачиха» — Анастасия Трофимовна Кусако, «княгиня», которая с недавних пор, прослышав, что дочь председателя не вернется, возомнила себя уже утвержденным директором школу, и так себя и вела — полноправно и нахально. Родители будущих учеников терпели ее оскорбительные придирки молча — чтобы не отыгралось после на детях: с этой дуры станется. Вот и сейчас она прямо с порога закричала:
— Почему палисадник еще не готов? Корова вон у входа нагадила!
— А вы взяли да и вляпались в гамно — правильно я угадал, мадам Кусакина? — вежливо спросил Серпушонок, подбежал к ней и стал разглядывать ее ноги.
— Отойдите от меня! — взвизгнула «директорша», — у Вас блохи на шапке! Вы почему в помещении и в шапке? Снимите немедленно!
