опыт, и он говорит тебе от моего имени, что баба нужна человеку не больше, чем шкодливая коза на веревочке. Чем скорей сбежит — тем лучше. Лучше раньше, чем позже. А еще лучше козу вообще не заводить — возись с ней только… Моряк мужского пола должен быть придан только одной задаче: курс, скорость, прицел — залп! Пей, Август, пей, Гусенька ты мой драгоценный, жеребчик ты мой красноглазый. Не горюй, Август! Всё равно все бабы будут наши когда-нибудь, если мы захотим! Но мы не захотим: на хрена они нам сдались! Пей, Август — с сентября по август!.. щас я гармонь принесу, мы про это с тобой песню одну задушевную споем, морскую… Пей! За свободу! Свобода — это когда дух парит, а жопа в якорях… а правда жизни в том состоит, что изо всех изделий женского рода любить возможно лишь одну- единственную, лишь одну родную… отгадай какую…: лишь эту вот змею подколодную с ласковой пробочкой по имени Бутылка!..ха-ха-ха… вот ее-то мы с тобою и будем пробовать взасос да взахлеб, покуда любовь жива на белом свете!..», — Серпушонок то размывался перед бессмысленным взором Аугуста в некое лохматое, непонятно говорящее существо, то терялся и звуком и телом в тесном пространстве избушки, чтобы вдруг возникнуть снова то справа, то слева от Аугуста, а то и повсюду разом; иногда он материализовывался в персональном облике, а иной раз и под видом орущей бабки своей… Аугуст все время порывался сказать им всем что-то умное, открыть им некую горькую истину, и даже произносил порою какие-то удивительные фразы, но он совсем уже перестал соображать и поэтому совершенно не понимал сам что говорит… Это было очень обидно, очень…
Он проснулся на лавке у Серпушонка, и долго не мог понять — где он находится и что с ним такое происходит. Когда вспомнил, наконец — застонал протяжно и безнадежно. Кое-как, на ощупь, нашел шапку и тулуп, выбрался на улицу и придерживаясь колеи, чтобы не сбиться с дороги, побрел домой, не замечая мороза, провожаемый лаем собак и колючими, презрительными звездами, хватая тут и там снег ртом, чтобы заморозить тошноту во всем теле. Мать не спала, ждала его в большой тревоге; увидя его, ужаснулась, запричитала — что было ей несвойственно с ее нордическим характером, — и принялась отпаивать сыночка кислым молоком. Утром он опять был в трудовом строю — бледный и мрачный.
Однако, Серпушонок от него после этого не отступился, а наоборот: усиленно взялся за воспитание Аугуста, пообещав ему «заплести его ослабший дух в стальной канат мужской воли». Аугуст не знал уже, куда от него деваться: Серпушонок подстерегал его утром у дома и вечером у конторы, и каждый раз строго начинал внушать Аугусту о пагубном вреде баб в устройстве всемирного равновесия природы, об их сучьей натуре и змеином происхождении. «И Улька такая же, как и все они», — дышал он перегаром Аугусту в ухо, — и у ней тоже только одно на уме: вона, уже с брюхом ходит, а свадьбы-то еще и не было! Ты понял?». Он до того надоел Аугусту и обозлил его, что когда Серпушонок в очередной раз приступил к своей «ядотерапии» против Ульки, Аугуст оттолкнул его неожиданно яростно и закричал ему: «Пошел к чертовой матери отсюда, и не подходи ко мне больше, гад!..».
— Я — гад, это я-то — гад? — опешил Серпушонок, — это я — твой единственный друг — и гад? Аугуст, падла ты фашистская: повтори что ты сказал, повтори, блядина, чтобы я еще раз громко услышал эту твою обиду!
Но Аугуст уже повернулся и зашагал прочь от него. Тогда Серпушонок догнал его, схватил за плечо, развернул к себе и ударил кулаком в ключицу, промахнувшись по голове. Стал замахиваться снова, прицеливаясь. Аугуст сильно оттолкнул его повторно, Серпушонок отлетел назад, споткнулся, упал на спину, больно ударился лопаткой о вмерзший в дорогу конский котях, заскулил, заматерился. Аугуст ушел. Дружба их закончилась. Аугуст снова погрузился в мрачный покой, в котором ему хотелось замереть на весь остаток жизни, как в в темнице крепости, где никто не сможет его потревожить.
Однако, тревожить его продолжал Серпушонок. Теперь уже заочно. Оскорбленный в лучших чувствах, преданный и униженный черной неблагодарностью бывшего друга, он принялся из дома в дом разносить разного рода небылицы, что Август Бауэр чокнулся окончательно, что он и раньше уже был чокнутый, искал алмазы в Индии и сидел в сумасшедшем доме в Константинополе, откуда сбежал морем; что у него с детства была проказа и в результате на двенадцатом году жизни отвалился пипец: поэтому, дескать, он и в баню не ходит, а моется в корыте дома — огрызочка своего стесняется… Чего он только не плел! Хорошо еще, что Серпушонка знала вся округа, и его сочинениям никто не верил. Мать приносила домой истории Серпушонка «про Августа» охапками, и все пеняла сыну, что он с самого начала привечал этого алкогольного «аршлоха», который теперь их честное имя с дерьмом мешает. Аугуст искренно винился, что привечал этого «аршлоха», хотя серпушонковы сочинения его не трогали совершенно: ему было безразлично что про него сочиняет Серпушонок. Но одно обстоятельство он отметил с большим удивлением: ни в одной из историй Серпушонка не упоминалось имя Ульяны. И это действительно было так: нигде и никому не рассказывал старый алкаш Андрей Иванович Серпухов об откровениях Аугуста, доверенных ему по пьянке. Объяснений такому поразительному благородству своего бывшего приятеля у Аугуста не было. Боялся ли Серпушонок перейти черту, за которой Август «с красными глазами и без соображения» его элементарно удавит? Или все, что связано с пьянкой, включая пьяные разговоры и откровения были для Серпушонка святыми, как тайна исповеди? Или, наконец, следует признать, что пьяница, болтун и циник — это не всегда и не обязательно человек без чести и совести.
Сколько же работы еще предстоит психологам при изучении человека, в особенности — человека русского, вечно путающего сказку с былью. И Аугуст вспомнил вопросы Серпушонка парторгу Авдееву: «То есть коммунизьм — это как бы новый рай, но только на земле, для живых людей, а не для покойников? Правильно?». — «Правильно», — согласился Авдеев. «Ладно. И денег при коммунизьме ни у кого не будет: правильно?». — «Да, правильно». — «А водка будет?». — «Водки не будет». — «Ага, вот ты и попался, Авдеич: какой же это будет рай без водки? А значит, коммунизьм — это не рай вовсе!».
— Коммунизм — это рай для непьющих! — пытался аргументировать сквозь хохот колхозников однорукий парторг, но его никто уже не слышал.
Благородное молчание Андрея Ивановича касательно Ульяны произвело на Аугуста очень сильное впечатление. Он даже мириться пошел бы к Серпушонку, прощения у него просить, если бы не опасался, что все тогда начнется сызнова, и сокровенные тишина и покой его внутренней скорби будут опять шумно нарушены.
Безрадостно и равнодушно перевалил сорок восьмой, постылый год в не менее постылый сорок девятый, и медленно пополз сквозь морозы и оттепели к туманной, холодной и долгой весне. Аугуст был так мрачен и молчалив все время, что воробьи затихали во дворе и растерянно переглядывались при его появлении, а скандальные весенние вороны отворачивались и шагали прочь, чтобы не портить себе настроение; мать, не находящая места и тихо плачущая от убитого вида сына, ничего не понимая, наведалась однажды, в качестве последней меры к Янычарихе, «за травками». Янычариха налила ей бутылку с темной жидкостью, пахнущей торфом, от которой Аугуста несколько раз вырвало, но зато, отблевавшись, он впервые за долгое время лихорадочно смеялся, утирая слезы и радуя материнское сердце тревожной радостью. Смеялся он, правда, немного истерично, причем над самой матерью, когда узнал откуда зелье и зачем оно понадобилось, но — смеялся. «Не важен тембр, а важен звук в делах гуцульских», — это уже из Буглаева…
Как-то в середине апреля мать потащила Аугуста на немецкую сходку. Немцы «Степного» собирались иногда вместе у кого-нибудь дома, чтобы покушать яблочного штруделя, попеть грустных немецких песен, повспоминать, повздыхать и поплакать друг другу в плечо. Аугуст не любил этих собраний, не видя в них ни смысла, ни утешения. Это было как постоянное раздирание и так никак не заживающей раны, после чего много дней еще приходил к Аугусту во сне отец, сидел молча у окна, а потом уходил и не отвечал куда уходит, и когда придет снова. Хотя Аугуст и сам знал, что отец уходит домой, но вот беда: Аугуст никак не мог вспомнить, где этот дом находится, и где нужно искать отца. С этим чувством беды в душе он и просыпался. Поэтому, побывав на подобных немецких сходках пару раз, Аугуст больше туда не ходил, породив ядовитое мнение, что он боится засветиться перед парторгом Авдеевым, который относился к этим немецким собраниям с большим подозрением и даже присутствовал однажды лично, чтобы убедиться, что здесь не плетутся заговоры против советской власти. Он съел тогда три порции штруделя, согласился, что это очень вкусно, но бдительности своей не ослабил: узнав об очередном собрании, он обязательно ошивался где-нибудь поблизости, фиксируя состав делегатов и стараясь понять, о чем поют на этот раз.
