волчица». Он утешал себя, но в душе не верил, что такой день настанет; увы, он вступил в возраст, когда приходится расплачиваться за старые долги — и больше ничего. Никаких новых подарков и безвозмездных ссуд жизнь, кажется, уже не сулит.
Лариса задержалась у витрины лучшего в городе универмага. Розовощекие манекены бессмысленно таращились из-за стекла. Певунов вдруг представил себя стоящим среди этих чучел, и ему полегчало, как человеку, который после долгих странствий увидел издалека свой последний приют.
— Папочка, — Лариса дернула его за рукав, — ты видишь вон ту кофточку на даме, розовую?
— Вижу.
— Я тоже такую же хочу!
— Завтра ты ее получишь, — ответил Певунов и тряхнул головой, точно конь, отогнавший слепня…
Он задремал, откинув голову на сиденье машины. Во сне, отчетливом, как явь, к нему явился ветеринар Зайцев, муж старшей дочери Полины. Зайцев был в черном рабочем халате, а руки прятал за спину. «Укольчик, укольчик», — запел Зайцев, и столько было в его протяжном голосишке жути, что Певунов не осмелился спросить, какой имеется в виду укольчик. Лицо Зайцева расплывалось, как расплываются все лицо во сне. «Укольчик мы сделаем тебе, Сергей, профилактический», — продолжал гундосить ветеринар и все прятал руки. «Не надо!» — попросил Певунов, понимая, однако, что его слова ничего не изменят. «Надо! — нормальным голосом возразил Зайцев. — Обязательно надо. От бешенства и ящура». «От ящура зачем?» «Всем делаем, — обиделся ветеринар. — А ну давай, не тяни!» Медленно понес Зайцев руку из-за спины, и Певунов далеко изогнул шею (во сне она вытягивалась), чтобы побыстрее увидеть, что он там прячет. Покрытая чешуей, выползала, выныривала из пальцев ветеринара змеиная, шипящая головка. И была она еще и крысиная, и паучья и черт-те знает какая, но гибельная неотвратимо. Попятился Певунов — сзади яма, там тоже кто-то копошится, не видать кто. «Укольчик, укольчик! — снова заныл ветеринар. — Да чего ты пятишься, дурила? Не больно совсем. Вжик — и готово. Всех обеспечиваем». Ближе жало, ближе. Нет мочи отстраниться. Глаза закатываются — хоть бы не видеть… Голову дернул резко — затылком о спинку. Очнулся, провел ладонью по лбу — мокрый, в поту. Чепуха! Поживем еще без укольчиков. Уберегся. А не проснись вовремя — конец, амба!
— Приехали, что ли? — капризно спросил Федя Купрейчик, у которого скоро смена заканчивалась.
Голубиное озеро открылось им сразу со всеми причиндалами: с карточными домиками на берегу, с дощатой пристанью, с соснами, погрузившими ноги в матовую гладь. Вон и хибарка Сидора Печеного выглядывает из-за деревьев, как вор из-за плетня. Людей не видно. Большинство домиков с сентября пустуют, до весны они все под надзором Печеного. Озеро загадочное: ранней осенью вода в нем резко остывает, и всякая рыба враз перестает клевать. Что тут делать отдыхающим без рыбалки и без купания? Зато летом здесь рай. Пляж песчаный, дно твердое, вода — пей, кипятить не надо. А рыба! Щука, окунь, караси по полкило. И главное — навалом. Умеючи — ведро за два часа натаскать можно, коли рука не отсохнет выдергивать…
Певунов вылез из машины, потянулся, вдохнул полной грудью: терпкий воздух — хорошо!
— Мне ждать или как? — спросил Федор, демонстративно поднеся часы к носу.
— Езжай, — махнул Певунов. — Да, вот, не в службу, а в дружбу, заскочи ко мне, передай, я на озере у Печеного заночую.
Узенькой тропочкой Певунов спустился к жилью Печеного. Снаружи это была неказистая хижина, похожая на ту, в которой проживала баба-яга в киносказках Роу: два хилых оконца, стены, поросшие мхом и заслизневшие, перекошенное крылечко, обитая какими-то тряпками дверь, — все оставляло впечатление неухоженности и даже беды. Певунов постучал, не дождался ответа, толкнул дверь коленом и вошел. Внутри — другое дело: слева кухонный закуток, прямо — горница, убранная наподобие городских квартир: мебель из карельской березы, яркие акварели на стенах и, венец всему, цветной телевизор, удобно прилаженный напротив шикарного дивана. Книжные полки забиты книгами в добротных обложках.
Сидор Печеный не запер свое добро, значит, был где-то рядом и видел, как Певунов вошел к нему в дом, и, конечно, узнал его. Усмехнувшись, Певунов опустился на диван, чиркнул зажигалкой, блаженно затянулся дымом.
С Печеным была такая история. Когда лет двенадцать назад Певунов был назначен начальником торга, в городе вовсю процветал подпольный бизнес. Магазины были пусты, зато на толчках, на базаре «с рук» можно было приобрести любые товары, начиная с умопомрачительных сверкающих водолазок, коим позавидовал бы сам Сличенко, и кончая югославской зубной пастой с ромашковой эссенцией. Многое доставлялось в город сложными, окольными путями, но многое попадало таинственным образом непосредственно со складов городских магазинов.
Милиция бездействовала, видимо, очарованная видением красочных толчков. Точнее, не бездействовала, время от времени за решетку эффектно отправляли то одного, то другого любителя легкой наживы, но все это была, как правило, шушера, выловленная с поличным. Певунову ситуация показалась противоестественной, да и самолюбие его было задето.
При наличии столь развитой сети подпольной торговли его громко звучащая должность оказывалась наполовину фиктивной. У него было такое ощущение, будто махинаторы запускают ловкую руку прямо в его собственный карман… Вскоре почти в каждом магазине у него появились свои люди. Бухгалтеры, продавцы, ревизоры, оперативники ежевечерне появлялись у него в кабинете с докладом, и он заносил множество разноречивых сведений в толстенный синий журнал. Подпольный бизнес был организован по правилам строжайшей конспирации, но слишком много людей в нем участвовало, и слишком много они успели нахапать, поэтому клубок легко можно было распутать, потянув за две-три ниточки с разных сторон. Певунов предоставил собранный материал в ОБХСС, а уж тамошние сотрудники быстро и профессионально, выйдя из спячки, довели дело до суда. Одним из тех, кто возглавлял маневры по перекачиванию товаров из магазинов на «толчки», и был Сидор Кирьянович Печеный, зам. директора магазина «Одежда», мужчина богатырского сложения и взрывчатого темперамента, отец четверых детей. Находясь под следствием, он попросил о свидании с Певуновым. Тот к нему пришел в камеру. «Ты думаешь, ты честный? — сказал ему Печеный. — Ты сопливый. Но не в этом дело. Я тебе вот что хочу сказать. Меня посадят, потому что ты решил свой зад укрепить в казенном кресле. У меня четверо ребятишек. А жена больная. Вот запомни — эти ребятишки на твоей совести». «Ладно», — ответил ему Певунов. Расхитителю народного добра отвесили пятнадцать лет с конфискацией. Жена Печеного действительно была больна, арест мужа ее не подлечил, и она умерла четыре года спустя. Старший сын Печеного поступил в институт в Ленинграде, второго — забрали в армию, а младших — девочку и мальчика — Певунов устроил в хорошую спецшколу с интернатом, и если бы не он, то еще неизвестно, где бы они оказались. Впрочем, теперь и эти детишки выросли, уехали учиться в Москву и писали Певунову письма.
Когда Печеный вернулся, Певунов помог ему устроиться смотрителем на Голубином озере, поручился за него…
Певунов, пригревшись на диване, опять начал было задремывать, но тут скрипнула дверь, и появился сам Сидор Печеный, высокий, сгорбленный старик в солдатском ватнике с залатанными локтями и в невообразимо измызганных, непонятного цвета штанах. Вошел он боком, чтобы ловчее не заметить гостя, и сразу прошлепал на кухоньку. Певунову хорошо был известен обряд встречи, он не пошевелился, не окликнул хозяина, расслабленный, бездумно следил за вползающими в оконце сумеречными тенями. Ему было лень зажечь свет. Окутала душу ватная, необременительная усталость. Все суетное — заботы, страсти, семейные дрязги — отошло далеко и, может быть, навсегда.
В призрачной, упругой тишине отчетливо раздавался каждый звук: шипение газовой горелки, которую запалил в закутке Печеный, его топтание и сопение, чирикание каких-то вечерних птах, гул дальнего самолета, бульканье воды, наливаемой в кастрюлю, чьи-то мерные вздохи у озера… Малочисленность звуков и отсутствие привычного шумового фона создавали иллюзию доступности пространства, и это тоже успокаивало истомленные нервы… Но вот в комнату втиснулся Печеный, щелкнул выключателем, замигала лампочка под синеньким бумажным абажуром, прошел к серванту, держась по возможности спиной к дивану, по-прежнему как бы не замечая Певунова, начал что-то доставать оттуда, зазвенел посудой. Он уже был в куцем пиджаке, явно с чужого плеча. Никак облик хозяина не вписывался в обстановку.
Певунов кашлянул в кулак и спросил:
— Скажи, Сидор Кирьянович, почему у тебя такое богатство в доме, а сам ты одеваешься вечно как
