мгновенно был уставлен снедью. Появились на нем малосоленые огурчики, квашеная капуста, пронизанная кровинками моркови, блюдо с нарезанной ветчиной и чугун с дымящейся картошкой, а поверх всего взгромоздился на стол не меньше, чем пятилитровый кувшин, откуда поплыл в ноздри аромат сладко- подопревших ягод. Не заметил Певунов, как переместился к столу, как потекла диковинная, блаженная трапеза, сдобренная неспешным разговором, и лишь немного погодя обнаружил себя окончательно разомлевшим с кружкой прогоркло-кислого, духмяного питья в руке.
— Нина, а скажите, что же это мы пьем?
— Не Нина я, не Нина, — лукавила женщина. — А пусть хоть и Нина, не важно. Вы пейте, не сомневайтесь, вреда не будет. Домашняя настоечка без градусов, а душе в радость.
Под действием безградусной настоечки Певунова все пуще манила к себе откровенно-вызывающая, золотистая усмешка Маняши.
— Идти все же надо! — спохватился он в какой-то момент. — В санатории беспокоятся. Еще и погоню организуют.
— Куда пойдешь, служивый? — Старик Володя замаячил перед глазами озорной бороденкой. — Не ты первый из санатория сбегаешь. Идти тебе некуда. Стемнеет скоро. Долго ли запетлять в незнакомых местах.
— Что ж в самом деле, я и жить у вас буду? — без охоты возразил Певунов. — Чудное дело.
— А что, и поживи, — согласился старик, как о давно решенном. — Мужские руки в доме не лишние. Вон забор с зимы каши просит, крышу с сарая того и гляди ветром сдует.
— Хорошо бы, Павел сбегал в санаторий, предупредил, что я не пропал без вести.
Маняша чуть нахмурилась, но старик сказал:
— А чего бы и нет. Он малец шустрый, беги, Пашка, дорогу знаешь?
Павла тут же вымело из избы.
Певунов ничему не удивлялся, его лишь смущало некоторое затишье за столом и то, что взгляды старика и Маняши были устремлены на него как бы с соболезнованием.
— Что-нибудь не так? — спросил он. — Что такое?
Не дождавшись ответа, тут же забыл о своем беспокойстве, потянулся к кувшину. Маняша мягко перехватила его руку и сама наполнила его кружку.
— Эх, хоть поухаживать за мужиками в кои-то веки!
— А муж ваш в городе остался?
— Нет у ней мужа, — ответил за Маняшу старик Володя. — Безмужняя она. Нынче это водится. Нарожать детей и в одиночку взращивать.
Певунов сочувственно улыбнулся Маняше.
— У ней и никогда не было мужа, — продолжал объяснять старик. — А который был — его и считать нечего. Пьяница лютый, а не муж. Семью пропил, совесть пропил, нацелился было и мой хутор пропить — да руки коротки. Напустил на него дьявол хворобу, теперь не иначе тоже по санаториям мается.
Певунов улавливал, дело не в пьянице муже и вообще не в словах. Что-то в сегодняшнем дне происходило такое, не имеющее отношения к их разговору и сидению за столом, но напрямую касающееся его дальнейшей жизни. Ему оставалось только надеяться на благополучный исход. Он пригляделся к женщине и увидел, что теперь она больше похожа на Ларису, а не на Нину.
— Теперь-то я вас узнал! — Он погрозил ей пальцем и, дурачась, поклонился. — Вы — Лариса!
— Пусть Лариса, — отозвалась женщина с внезапной скукой. — Лишь бы не черт в юбке.
Старик горестно заметил:
— Путаешь ты все на свете, служивый. От крутого солнца такие явления. Ложись, подремли малость…
Певунов опамятовался на диване. Под головой подушка, жесткая, как ботинок, ноги покрыты шерстяным платком. Стол прибран. Старик Володя сидел у окна боком к Певунову, смолил цигарку, дым выпускал в открытую форточку. Певунов ворочался и ел. Выпитое зелье еще слегка кружило голову. Старик обернулся к нему.
— Ну как?
— Все в порядке… А инструмент где?
— В сарае, где же еще? Пошли помаленьку?
Время близилось к вечеру, солнце наполовину завалилось за горизонт.
В сарае инструментов накопилось полным-полно: топоры без топорищ, заржавевшие лопаты, покореженные пилы, без половины зубьев грабли и прочее такое. Все навалено в беспорядке на верстаке и на полу. Отсюда, изнутри, сквозь многочисленные щели в стенах отлично просматривалась окрестность.
— Я и говорю, мужских рук не хватает, — оправдался старик, поймав осуждающий взгляд Певунова.
Они наложили в карман гвоздей, отобрали какие получше молотки, зубила, прихватили несколько подходящих досок. С забором провозились до самой темноты: конопатили дыры, поставили шесть новых опор. В один из перекуров Певунов спросил:
— Скажи, дядя Володя, зачем вообще этот забор нужен? Он ведь ничего не загораживает. И калитки нету. Да и к чему калитка действительно, если забор можно обойти с любой стороны.
Старик протирал стекла очков листом лопуха.
— Забор для порядка нужен. Чтобы вид был соответственный. Как же это без забора? Ну ты, парень, чудной. Хутор без забора как проходной двор.
Прибежал Павел и позвал их ужинать.
— Ты в санатории был? — спросил Певунов.
— Был.
— Михаила Федоровича предупредил, где я?
— Ага, предупредил.
Певунов смотрел на мальчика с подозрением.
— Как же ты его мог предупредить, если у нас с тобой о нем и разговора не было? Как ты его нашел?
Мальчик обиженно засопел.
— Нашел и нашел, эка важность.
— И что он тебе ответил?
— Ты чего, служивый, к мальцу пристал с ножом к горлу, — вступился старик. — Ты людям верь. Как он твово Федоровича угадал — его дело. Он у нас смышленый. Вундеркинд по-научному.
Певунов удовлетворился ответом. Даже ему понравился ответ. Фантасмагория продолжалась. Ничего удивительного нет в том, что шустрый малец сбегал неизвестно к кому и выполнил поручение; нет ничего удивительного и в том, что Певунов ушел из санатория и не собирается туда возвращаться, потому что необходимо починить здешний забор. Все это естественно и логично, пусть и не совсем понятно. Да и кому непонятно-то? Вот забор, вот старик Володя, а вот и сам Певунов в майке, запревший и с гвоздем в зубах. В избе женщина, похожая одновременно на Нину и на Ларису, приготовила ужин. Мальчик Павел ковыряет в песке пальцем ноги. Впереди ночь, а позади бессмыслица болезни и пост начальника торга большого приморского города. Если крепко потереть ладонью лоб, то прошлое исчезнет, а забор и старик Володя все равно остаются.
— Чего-то я не помню, была ли у меня семья, — обратился он к старику. — Или я одинокий на свете?
— Это бывает. Потом, когда надо, вспомнишь.
Поужинали жареной картошкой, заправленной салом и помидорами. Маняша, наряженная в сверкающее бисером, длинное вечернее платье, запалила керосиновую лампу, и при ее неверном свете долго пили чай с сухариками и вареньем. Ночь влажными лапами просунулась в открытое окно и ощупывала лица сидящих. Певунов клевал носом, но все же поинтересовался:
— У вас разве электричества нету? Вон же лампочки.
Старик ответил резонно:
