— При электричестве не чай пить, а кофию. Баловство одно. Где спать-то ляжешь? В доме или на сеновале?
Певунов решил, что в доме, пожалуй, всех стеснит, и ответил, что на сеновале.
— Токо не кури тама, — предупредил старик.
Маняша понесла на сеновал подушку и одеяло, а они постояли на крылечке. Звезды висели низко, похожие на донышки бутылок, подсвеченных снизу торшером. С каждой затяжкой в груди Певунова чиркало будто напильником. Ему было страшновато уходить на сеновал одному. Он боялся, что до утра не дотянет.
— Не задумывайся, — посоветовал старик. — Живи как бог даст.
— Уж дал, — усмехнулся Певунов. — Вот сюда привел. А зачем?
— Значит, надо. Душа дорогу знает.
— Кто ты? Что вообще значит весь твой хутор? — не удержался, спросил Певунов. Знал, не положено спрашивать. Не совладал со страхом.
— Не любопытствуй понапрасну. Все люди одним миром мазаны.
Певунов ощутил толчок в спину, хотя старик стоял перед ним и не шевельнулся. В сарае нашарил примеченную засветло лесенку, забрался наверх. Нащупал подушку, одеяло, лег, закутался до подбородка и стал ждать. Густо пахло сеном, в ноздрях щекотало и потягивало на чих. Где-то внизу поскуливал щенок. Певунов то задремывал, то открывал глаза, из которых никак не уходило жаркое томление дня. Ждать пришлось недолго. Заскрипела лесенка, заколебался настил, и рядом но не касаясь его, опустилась тень.
— Я ведь любил тебя, Лариса! — сказал он.
— Не Лариса я, Мария. Не хочу быть Ларисой.
— У меня сердце в крови купалось, когда тебя любил. Семью предал ради тебя. За что так со мной обошлась? Не навестила, в письме отраву прислала.
— Ты что — чумовым притворяешься?
— Дай руку, пожалуйста!
Прохладой тянуло от ее тела, а рука была жесткая, чужая. Неужели он обознался?
— Не пугайся, Маняша, я в своем уме. До того в своем, скоро зубами защелкаю. Скучно быть в своем уме. Ты этого не знаешь?.. Я всю жизнь в своем уме прожил, а счастье изведал, когда со скалы свалился и ум отшиб. Так теперь умишко опять при мне, спасибо доктору Рувимскому… Ты, Маняша, иди в дом. Ко мне еще попозже прийти должны, не хочу, чтобы нас видели вместе, да в такую пору.
Маняша отшатнулась, что-то бормоча, вроде даже ругаясь, на мгновение ее силуэт обозначился на фоне чердачного окошечка, как мишень. Щенок внизу заворчал, дверь сарая негромко хлопнула. Певунов скоро уснул. Во сне он катился по склону, ранясь о ядовитые колючки. Проснулся от свирепой ломоты в измятом теле. Услышал голос Михаила Федоровича и еще чьи-то голоса. Было утро серое, тусклое.
— Эй, Сергей Иванович, вы спите?! Что с вами?
Певунов превозмогая свинцовую онемелость в суставах, подполз к краю настила, свесил голову. В проеме двери стояли люди: полковник, врач санатория и незнакомый мужчина в замшевой куртке.
— Сейчас спущусь!
Он окинул прощальным взглядом свое ночное пристанище, и так ему стало грустно, точно приходилось отчий дом покидать навеки. Он спустился по лесенке. Настала минута расставания.
— Спасибо! — благодарил старика Певунов, тряся сухонькую, слабую ладонь. — Чудесно выспался. Нижайший поклон Маняше. Передайте, я ее никогда не забуду и ни с кем не спутаю.
— Оклемаешься — возвращайся! — пригласил старик. — Маняша до самой осени прогостит, никуда не денется. Главное, чтоб ейный муж не объявился. Тогда может беда грянуть.
В санаторий возвращались на «Жигулях». Полковник бережно поддерживал его за плечи. Певунову показалось, едут они целую вечность.
— Пешком быстрее дошли бы, — угрюмо буркнул и вдруг вспомнил про Павла. — Послушайте, Михаил Федорович, а мальчонка приходил?
— Нет, никто не приходил.
— Как же вы меня искали?
— Сторож видел, по какой дороге вы отправились. Ну и поехали наугад.
В санатории Певунова уложили в изолятор и первым делом измерили температуру. Градусник показал около сорока. Однако к вечеру температура спала, и он почувствовал себя вполне здоровым. Врач сказал, что скорее всего с ним приключился тепловой удар. После ужина Певунова навестили Ирина Савчук и Михаил Федорович.
— А где же Элен Кузьмищева? — спросил Певунов.
— О-о, в отместку Михаилу Федоровичу она завела другую компанию. Полковник локти кусает, да поздно… Но вы-то, вы-то Сергей Иванович, как всех напугали. Покинули нас не сказавшись. Прямо как Лев Толстой.
Ирина Савчук импульсно тискала руки на груди. Взгляд полковника искрился иронической улыбкой. Певунов был им рад, но ему хотелось спать. Гости это почуяли, пожелали ему доброй ночи и удалились, как показалось Певунову, чересчур торопливо.
Он спал долго, до девяти утра, пока не принесли завтрак.
…Дальнейшей жизни Певунова можно только позавидовать. Дни его походили один на другой, как близнецы, но в каждом бывает что-нибудь такое, что ему особенно дорого.
Встает он рано, около семи, и делает гимнастику по системе йогов. Ему долго не давалась асана «плуг», но теперь он классически достает носками до пола, дышит при этом глубоко. Закончив упражнения, облачается в тренировочный костюм и спускается в парк. В этот час в парке полно собак и бегунов трусцой. Между бегунами и владельцами собак часто возникают перепалки. Дело в том, что некоторые собаки не выносят вида бегущих людей, с лаем устремляются за ними в погоню и пытаются укусить за пятки. Это бегунам неприятно. Певунов, который больше симпатизирует собакам, вынужден силой обстоятельств выступать на стороне спортсменов. Он делает это без особого энтузиазма, и до активных антисобачников ему далеко. Среди них есть воители, такие, к примеру, как пенсионер Подгурский, который не спеша обходит всех и каждому грозит несусветными карами, вплоть до тюремного заключения. Собаки хорошо знают пенсионера Подгурского и облаивают его с осторожностью из кустов. Однажды какой-то спаниель-новичок подбежал к Подгурскому вплотную, вероятно, с целью подольститься, и был едва не убит снайперским ударом ногой в живот. Впоследствии пенсионер Подгурский показывал желающим синяк на щиколотке и обещал довести дело до публичного суда. Забавная деталь: владельцы собак и бегуны трусцой враждовали исключительно на территории парка и тут как бы не узнавали друг друга, а за его пределами многие поддерживали самые приятельские отношения. Исключая, разумеется, фанатика Подгурского, готового продолжать борьбу в любом месте и любыми средствами до гробового часа. И вот Певунов встречает Подгурского на аллее в молоденьком сосняке, где собаки почему-то охотно справляют нужду. Это и у Подгурского любимое место. Сейчас он стоит на опушке и полемизирует с пожилой дамой, держащей на поводке огромного, густого ньюфаундленда.
— Об людях не думаете! — вещает пенсионер, с пафосом ниспровергателя. — Весь лес загадили. Вы бы еще слонов сюда вывели. — Заметив трусящего навстречу Певунова, пенсионер обращается к нему за подмогой: — Вот, Сергей Иванович, извольте видеть! Сплошное безобразие. А куда смотрят местные власти? Куда, я вас хочу спросить?!
— Действительно, куда? — отвечает Певунов и прибавляет ходу.
Его ежедневный маршрут — около трех километров в зеленой зоне. На открытой местности, на виду, он бегать стесняется.
Дома дверь ему отворяет Дарья Леонидовна. Каждое утро Певунов говорит ей примерно следующее:
— Как же ты, Даша, не можешь понять, насколько это полезно для здоровья. Ты погляди на меня, как я легко дышу. Ну почему ты не бегаешь? Многие жены бегают со своими мужьями, ничего особенного.
Дарья Леонидовна отмахивается, шутит:
— Это уж ты у нас спортсмен. Мой бег от ванной до плиты. Иди вон Ленку поднимай, опять в школу опаздывает.
