Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

И, кровью весь обрызганный без славы,
Он превратился в черную скалу,
В холодный мрамор с жилкою кровавой.

'Живут в Париже лошади и люди...'

Живут в Париже лошади и люди, –
Тогда никто еще не знал авто.
Он днями бродит в выцветшем пальто,
Обросший бородою, как в безлюдьи.

Он любит ветчину, и в этом блюде
Он чувствует, быть может, как никто,
Сирени аромат и небо то,
Что в розах, но бюджет поэта скуден.

Он без гроша, и ни пред кем колен
Не склонит он – он все-таки Верлен!
Одна хоть завалялась бы монета!

А в золотой душе – сиянье, пир…
И строчку знаменитого сонета
Он начинает: жё сюи лямпир…

'Орфей умел когда-то чаровать...'

Орфей умел когда-то чаровать
Опаснейших зверей игрой на лире,
А звери жили и в античном мире,
Хоть многим мнится, что там тишь и гладь.

И львы переставали вдруг рычать
И о кровавом забывали пире,
Всё круг косматых становился шире, –
На мордах их смирения печать!

Но в мифе ничего не говорится
О поведении людей… И мнится,
На них навряд ли так влиял Орфей.

Он открывал им в будущее двери,
Он песни им на лире пел своей,
А люди продолжали жить как звери.

'Светящаяся дышит темнота...'

Светящаяся дышит темнота,
Пылают в ней восходы и закаты, –
Рембрандта кистью не писать плакаты,
Да и палитра у него не та.

Не слишком ли она была густа?
И современник, ужасом объятый,
Смотрел на холст живой, но темноватый,
И отворачивался неспроста.

Что видел он? – Библейские мотивы,
Портреты, – ни один из них не льстивый, –
Пейзажа еле видимый намек…

В том мастера он видел безрассудство, –
Ему, конечно, было невдомек,
Что может пережить века искусство.