И белой молнией на ложе. Властитель Ксеркс не любит ждать. И губы пьет, и плечи гложет, И там, где поцелуй, звезда. И до зари он будет рыться, До поту с царственного лба. А утром: «Как тебя, царица?» И так: «Эсфирь, твоя раба».
296
И век двадцатый будет то же, Что век шестнадцатый сейчас. Убьют последнего на ложе, Последней яростью сочась. И скажут: ну и были ночи, А дни какие были там, Зарею мазал люд рабочий Свиные морды господам. Вот этот замок был последний. Здесь гости в праздничные дни Душили горничных в передней, А ночью залезали к ним. А вот папирус. Он заплатан, За то, что бегали стократ, Пока подписывал за плату На мышь похожий бюрократ.
297
Вы слышите, как часто дышит, Как пышет тишина в ушах. Но есть у тишины повыше, Иная, пышная душа, Вцепились в звезды руки-клещи, Ворочают, и винт певуч, И молний клавишами блещут Лиловые рояли туч. И проволокой черной воет И ржет столбами телеграф, И сталью звонкой за живое Берет косарь безмолвье трав. И в желтый плащ встает одетый С горбатой пушкой дня восток. И режут месяцем поэты Колосья каменные строк.
298
Ну, ладно, пусть опять в аду. Как отвратительную скверну, Я бога вечного отвергну, Но пред богиней ниц паду. Моя безбожная рука, Твои все пальцы затрясутся. Такого смирного безумца Еще не видели века. Молитвы новые создам, Опять напевные молитвы. Слова, с каких старинных плит вы,
