«Человек он был простой, доступный, всегда чрезвычайно тепло относящийся к другим людям, внимательный к ним, думающий об их интересах… Он делал много добра отдельным людям, оказывал им всяческую помощь, и всегда старался сделать это как-то незаметно, не подчёркивая… В беседах со мной он часто хвалил других учёных, даже в тех случаях, когда их открытия опережали его мысль. В частности, он необычайно высоко ценил А. Е. Ферсмана, считая его гораздо талантливее себя».
Нелепо представлять Владимира Ивановича какой-то особенной личностью. Он был близок к идеалу учёного, да и то с некоторыми существенными оговорками. Для него, как мне кажется, характерно именно отсутствие сверхобычных качеств.
Этим его пример особо поучителен. Он был, как бы сказать, обыкновенным великим человеком.
Как все люди, обладающие сильным и добрым характером, он сохранял в себе некоторую детскость, порой даже наивность. В юности его сдерживала боязнь показаться смешным.
Перед самим собой он был искренен всегда и до последней степени. В общении с другими не позволял себе лжи, лицемерия. Обладал великолепной способностью восхищаться чужой и не удовлетворяться своей работой.
Всякий человек наибольшим образом раскрывается с детьми.
Вернадский любил детей и был душевно близок с ними. В его времена взаимоотношения детей и родителей были не такими, как ныне. Мир детей резко отделялся от мира взрослых. Глава семейства был нередко для них недосягаем и далек, почти как царь для своих подданных. От детей требовали прежде всего полного послушания.
На детей он никогда не кричал, не ругал их — только отдалялся, замыкался. На них это действовало сильнее, чем окрики и упреки.
Владимир Иванович любил гулять с детьми. Когда они подросли, нередко брал их с собой в командировки, экскурсии.
«Дорогой папочка, — пишет ему сын Георгий, — очень грустно, что ты уехал, ты мне так много дал за тот месяц, что был здесь…»
Отец шлет сыну подробные письма, рассказывает о виденном и передуманном, делится своими планами. Это письма-беседы, чаще всего — об истории, о древнерусской живописи, завоевании Сибири, северных путешествиях новгородцев, о Византии… Он всегда остается требовательным собеседником.
«Получил очень суровый выговор от папочки, — жалуется матери Георгий, — за неинтересные письма, но что же мне делать, если иначе писать не умею».
Из письма Нины Владимировны Вернадской-Толль: «Когда я вспоминаю свое детство, отец всегда часть всего, что я помню. Я всегда, всю жизнь могла ему абсолютно верить и все сказать о себе, и он всегда всё понимал и старался понять».
В Вернадовке отец учил её слушать землю: ложиться, прикладывая ухо к земле. И тогда доносится издали стук поезда, неслышимый в воздухе (так некогда слушали древние славяне топот приближающихся орд кочевников).
Они ходили в лес за грибами, вслушиваясь в лесные шорохи и птичьи песни, узнавая растения. Он радовался мелодиям лугов и лесов; подолгу рассматривал цветы, поднося их близко к лицу; по вечерам выходил с детьми в поле встречать появляющиеся на небе созвездия.
Звезды, разбросанные будто бы в беспорядке, выстраивались в группы, создавали точечные узоры, получали имена и приобретали прошлое — легендарное прошлое, выдуманное греческими пастухами и поэтами. Он смотрел в звездное небо широко открытыми глазами, и словно не было для него десятилетий жизни, и он снова был мальчиком, летящим среди звезд…
В еде Вернадские были неприхотливы: кислые щи, котлеты с кашей, клюквенный кисель (с годами Владимир Иванович стал избегать мясного; всегда терпеть не мог «внутренностей»: печенок, почек). Водки и вина не было вовсе.
Рано утром — в шесть часов — чашечка кофе, прогулка, работа; завтрак в полдень. В молодости он работал порой и ночью, но с годами ложился сравнительно рано — в десять — одиннадцать вечера; днем спал редко.
Он любил солнце. Летом в Вернадовке записал: «Я хочу иметь возможность жить где-нибудь, где тепло, где лучше природа, где больше лета и больше свободы». (Он, любитель солнца и тепла, стал инициатором научных работ в самой «холодной» области естествознания — мерзлотоведении.)
Свое внимание, доброе, уважительное отношение к детям он во многом распространял и на своих учеников. Чувствовал свою ответственность за их научную судьбу. Вел дискуссии и научные споры с ними как друг и коллега. Люди, впервые присутствующие на подобных спорах, удивлялись: академик, всемирно известный ученый увлеченно спорит с молодыми сотрудниками на равных!
Ничего странного тут не было. В науке для него не существовало ни чинов, ни авторитетов, ни молодежи, ни стариков. Ему были близки те, кто увлечён исканиями истины. Это объединяло ученых как бы в единое братство.
Успехам учеников он радовался не меньше, чем своим собственным. Гордился тем, что его ученик и крестник Я. В. Самойлов открыл в 1896 году новый минерал. (К сожалению, Яков Владимирович не всегда был искренним со своим учителем.)
Принимать экзамены у студентов он не любил: слишком часто бывали посредственные, а то и плохие ответы. Огорчался, встречаясь с равнодушием к науке, но ставил двойки неохотно.
Однажды попалась особо слабая группа студентов-медиков. Отвечали плохо, получив два десятка «неудов». По просьбе студентов ассистент попытался уговорить профессора пересмотреть оценки. Вернадский согласился, что был слишком строг, исправил двенадцать двоек и поблагодарил ассистента за добрый совет.
Когда дело касалось научных проблем, он указывал на свои ошибки, сообщал о своих новых выводах, не согласующихся с прежними. Так было, в частности, с проблемой происхождения впадины Тихого океана: сначала Вернадский принимал гипотезу Д. Дарвина, сына великого биолога, о происхождении этой впадины на месте отрыва Луны от Земли, но позже изменил свое мнение.
В молодости он огорчался отсутствием в своем характере честолюбия, стремления к успеху. Он не любил быть на виду, выслушивать хвалебные речи или аплодисменты в свой адрес. Ему вначале казалось, что безразличие к славе и поощрениям отчасти мешает ему упорно, целеустремленно проводить научные работы. Позже он перестал об этом думать.
Опыт его (и не только его) жизни показывает, что великих успехов в науке добивается тот, кто стремится не к ним, а к истине. Наука — не состязание талантов, а совместный труд. Судьи здесь требовательные: коллеги по творчеству, лучшие специалисты, а в ходе времени — новые поколения ученых. И если, как сказал поэт, «служенье муз не терпит суеты», служение науке — тем паче.
Вернадский научился (не сразу) рационально организовывать свое время, не отвлекаться на пустяки. «Меня мало интересуют многие мелочи жизни, — писал он своей жене (тогда ему было тридцать лет), — и я стремлюсь и стремился к умственной жизни — но ведь потому, что у нас «умственная» жизнь не есть только жизнь разума».
Он высоко ценил человеческую личность и всегда уточнял: свободную человеческую личность. Имея в виду не только внешнюю свободу, данную обществом, но и свободу внутреннюю, духовную, которую способен предоставить себе каждый человек, — свободу выбора жизненных целей, свободу быть искренним и честным перед самим собой и перед другими людьми.
Он с горечью и гневом писал об одном из своих знакомых, который «пожертвовал собой затхлому русскому мещанству с его отвратительными серенькими добродетелями».
Конечно, нельзя сводить всё к желанию человека, к его доброй и недоброй воле. Многое в нашей жизни совершается без нашего участия, а то и вопреки нашим стремлениям. Как писал философ — современник Канта — Иоганн Готфрид Гердер:
«Если бы я свёл всё в человеке к индивидууму, отрицал бы цель взаимосвязей между людьми и индивидуума с целым, то мне осталась бы непонятна природа человека и его история, так как ни один из нас не стал человеком лишь благодаря самому себе».
С первых лет жизни мы попадаем в сеть многообразных взаимосвязей, зависим от близких и далеких
