«Философия всегда основана на разуме и теснейшим образом связана с личностью. Типы личности всегда отвечают разным типам философии. Личность неотделима от философского размышления, а разум не может дать для неё мерку, вполне охватить всю личность. Философия никогда не решает загадки мира. Она их ищет. Она пытается охватить жизнь разумом, но никогда достигнуть этого не может […]
Тысячелетним процессом своего существования философия создала могучий человеческий разум, она подвергла глубокому анализу разумом человеческую речь, выработанную в течение десятков тысяч лет в гуще социальной жизни, выработала отвлечённые понятия, создала отрасли знания, такие, как логика и математика, — основы нашего научного знания».
Вообще-то философы не только ищут загадки Мира, но и решают их. Но каждый делает это на свой лад. Решений получается много. Можно выбрать из них более или менее достоверное, но нет оснований считать его истинным.
Для фундаментальных теоретических научных проблем типы личности так же ярко сказываются, как в создании философских учений. Это видно на примере Вернадского. Его концепция ноосферы весьма субъективна и отражает характерные черты его личности: веру в науку, гуманизм.
«Можно быть философом, — полагал Вернадский, — и хорошим философом, без всякой учёной подготовки, надо только глубоко и самостоятельно размышлять обо всём окружающем, сознательно жить в своих собственных рамках… В размышлении над своим я, в углублении в себя — даже вне событий внешнего личности мира — человек может совершать глубочайшую философскую работу, подходить к огромным философским достижениям».
Однако вне событий окружающего мира человек не может обрести разум. Сократ, религиозный философ Бёме или натуралист Бернар Палисси, не имея «учёной подготовки», обладали более важным: жизненным опытом и любовью к познанию. Ведь и Вернадский полагал:
«Не в массе приобретённых знаний заключается красота и мощь умственной деятельности, даже не в их систематичности, а в искреннем, ярком искании… И масса удерживаемых умом фактов, и систематичность познанных данных — ученическая работа, она не может удовлетворять свободную мысль. Я лично думаю, что систематичность даже несколько ограничивает мысль».
Пожалуй, последнее замечание он вывел из личного опыта.
По его словам, наука отличается от философии, религии, здравого смысла общеобязательностью добытых фактов и полученных на их основе эмпирических обобщений; научные идеи доказывают или опровергают не ссылками на авторитетное мнение или догму, не рассуждениями, а твёрдо установленными фактами:
«Мы говорим в науке о строгой логике фактов, о точности научного знания, о проверке всякого научного положения опытом или наблюдением… об определении ошибки». «Научная истина устанавливается не логическим доказательством, не рационалистически, а опытом и наблюдением в природе, в реальности».
Такие достоинства науки, имеющей огромное значение в практической деятельности, по мнению Вернадского, делают её планетным явлением, перестраивающим область жизни. В этой связи он недоумевал: «Мысль не есть форма энергии. Как же может она изменять материальные процессы? Вопрос этот до сих пор научно не разрешён».
Владимир Иванович постоянно подчёркивал особое значение научной мысли в истории цивилизации, тогда как многие науки оформились всего два-три столетия назад, а деятельность людей продолжается многие тысячелетия.
Информация (мысль) не форма энергии, а одно из её проявлений в сложно организованной материи. Вне материального носителя мысль не существует. Она воздействует на природу через человека, создающего и использующего технику.
Странно, что Вернадский хотел каких-то доказательств такой простой схемы. Возможно, он чрезмерно завышал значение научной мысли, чтобы правительство и впредь поддерживало научные исследования и учреждения. В этом сказывался его интерес как учёного и его увлечённость историей знаний. На мой взгляд, этот путь завел его в такие дебри, из которых ему трудно было выбраться… Впрочем, об этом — в следующей главе.
Он писал: «В основе научной работы лежит единое аксиоматическое положение о реальности предмета изучения науки — о реальности мира и его законообразности, то есть возможности охвата научным мышлением». «Мир является для нас реальным объектом».
Рассуждал он примерно так. Человек, подобно всему живому, есть бренная часть живого вещества, биосферы. Каждая жизнь вплетена в бесконечную ткань жизни поколений. Личное искание истины — проявление общего стремления человечества к познанию. Если живой организм принадлежит области жизни, то мыслящая личность причастна к планетной сфере мысли, создаваемой человечеством.
Он оперировал обобщёнными понятиями. Человечество представало сверхличностью (философ Томас Гоббс предлагал образ библейского Левиафана), наука — сверхнаукой, включающей все положительные знания.
Исходя из такой схемы, он имел основание утверждать: «То понятие о ноосфере, которое вытекает из биогеохимических представлений, находится в полном созвучии с основной идеей, пронизывающей «научный социализм»». И ещё: «Я мало знаю Маркса, но думаю, что ноосфера всецело будет созвучна его основным выводам».
Такая схема далека от реальности. Он же сам говорил о великой роли конкретной личности. Слишком велико разнообразие людей, и вовсе не самые умные и честные направляют их устремления. Наук множество, и они по большей части разобщены. Не научная мысль определяет развитие цивилизации.
Вернадский называл себя философским скептиком, ибо ни одно философское учение, включая официальные исторический и диалектический материализм, его не устраивало. Своей философской системы он не создавал.
И всё-таки его учения о геологической вечности жизни и о биосфере должны быть творчески осмыслены не только учёными, но и философами, а хорошо бы ещё — и религиозными мыслителями.
Современная философия слишком часто превращается в способ развлечения интеллектуалов, специалистов в какой-то одной её области. А философия должна, как мне представляется, исходить из научных данных и требований практики личной и общественной жизни. И в том и в другом случае без учения о биосфере не обойтись.
«В семье у нас царил полный религиозный индифференцизм, — признавался Владимир Иванович жене, — отец был деистом, мать была неверующая; я ни разу, например, в жизни не был на заутрене перед Светлым Воскресением». Так было в то далёкое время, когда равнодушие к церковным обрядам не поощрялось.
Из дневника: «Религия и философия, в сущности, враги по сути… В истории человеческой мысли философия сыграла и играет великую роль: она исходила из силы человеческого разума и человеческой личности и выставила их против того затхлого элемента веры и авторитета, какой рисует нам всякая религия».
Казалось бы, перед нами — атеист. Но тогда почему бдительные идеологи марксизма-ленинизма обвиняли его в попытках создать новое религиозно-философское мировоззрение, глубоко враждебное материализму? Для этого был свой резон. Религию и науку (веру и рассудок) он считал взаимно дополняющими: «Как христианство не одолело науки в её области, но в этой борьбе глубже определило свою сущность, так и наука в чуждой ей области не сможет сломить христианскую или иную религию».
Эта «чуждая область» начинается там, где научная мысль бессильна и нет убедительных доказательств. Скажем, в бытие или небытие Бога остаётся верить: ни то ни другое доказать невозможно. Теизм и атеизм в одинаковой степени религиозны.
Научного атеизма, так же как научного богословия, быть не может. Исходя из таких соображений, Вернадский предпочитал не тратить времени, размышляя на религиозные темы.
Впрочем, одну он всё-таки затронул. «Несомненно, самое тяжёлое, самое мучительное, самое трагическое в нашей жизни — это невозможность нашего ума и чувства примириться с личным уничтожением, с отсутствием личного бессмертия», — писал он в 1889 году жене. И добавлял, что религиозные обычаи нередко отражают стремление человека преодолеть тоску, вызванную предчувствием неизбежности прощания с бытием.
