— Тесты будут! Ура! — крикнула Липа.
Каждый месяц в школу приходили педологи проверять «одарённость» учеников. В такие дни поднималась невероятная суета: расписание ломалось, учителя нервничали, а заведующий школой Илько Васильевич после уроков запирался с педологами и о чём-то долго с ними беседовал. Ученикам давались тесты по так называемой «метрической скале Бине-Симона».
Когда Инка училась ещё в четвёртой группе, во время тестов ей велели произнести за три минуты как можно больше слов. Девочка так растерялась, что кроме слова «доска», не могла вспомнить ни одного. Тогда педологи признали её умственно отсталой и по уровню развития её должны были перевести во вторую группу. Правда, этого не сделали. И вот сейчас, когда одна из двух женщин в очках сказала: «Подойди ко мне, девочка. Садись, посмотри на меня», — Инка сразу же почувствовала себя умственно отсталой.
— Вот тебе листок бумаги. Видишь, здесь начертаны попарно линии — четвёртая и пятая, пятая и шестая, шестая и седьмая. Посмотри на них внимательно и скажи: какая больше?
Инка долго разглядывала листок — все линии показались ей одинаковыми, но на всякий случай она ткнула пальцем в одну пару.
— Вот эта больше!
Педологическая тётя тяжело вздохнула, и по этому вздоху девочка поняла, что ошиблась.
— А теперь скажи мне: вот ты собираешься в школу, а на улице дождь. Что ты будешь делать? Останешься дома?
— Я ведь не сахарная! — возмутилась Инка. Но оказывается, нужно было ответить так: «Если пойдёт дождь, я одену калоши, возьму зонтик и тогда пойду в школу».
Инка села за парту и посмотрела на листок, лежащий перед Липой.
— Прочитай эту чепуху, — придвинула ей листок Липа.
Инка прочитала: «пруд дома от есть нашего недалеко».
Слова нужно было переставить так, чтобы получилась правильная фраза. Это было нетрудно. Но на Липу напал смех, и она не могла вывести ни строчки. Инка тоже начала смеяться, и их попросили выйти из класса. Потом педологи долго изучали ответы, что-то подсчитывали и выводили среднюю оценку. Они ушли, сохраняя на лицах то же сурово-сосредоточенное выражение: тесты показали, что это не группа нормальных школьников, а отделение сумасшедшего дома.
Придя домой. Инка подробно рассказала о тестах. Её слушали все — мама, тётя Мотя, Коля.
— Ты бы тоже ни на один вопрос не ответил, хотя ты и очень умный, — с жаром уверяла Колю Инка. — Ну, как ответить: «Что такое доброта?» Или: «Что такое вилка?» Даже Юра Павлик не знал, что в дождливую погоду нужно брать зонтик.
…Это был очень хороший вечер. Ксения Леонидовна читала стихи, играла польки и краковяки, весёлые марши. Инка сидела до тех пор, пока у неё не слиплись глаза. Сонная, она поплелась к постели и, едва добравшись до неё, сразу же уснула.
Кожанка
В это же время лёг спать Стёпка. Но заснуть он никак не мог — беспокойно вертелся, то и дело вскакивал, громко вздыхал. Не спалось парню. И не потому, что скамейка, на которой он устроился, узка и коротка, не потому, что над головой у него зимнее небо, и холодный ветер, пробираясь сквозь лохмотья, пронизывал до косточек. Где только не приходилось ночевать Стёпке! На вокзалах и под забором, на крышах скорых поездов и в логовищах с собаками и котами. И ничего — спал прекрасно, не страдал бессонницей! А сейчас… Сейчас ему кажется, будто ветер хочет подхватить его, унести на своих крыльях и бросить в далёкой снежной степи. Мальчик надвигает на уши картузик с пуговкой, поворачивается на бок, с головой укрывается кацавейкой. Да, знакомая читателю кацавейка опять на Стёпке. Кожаной куртки нет. И вот мысль об этой потере не даёт Стёпке уснуть, наполняет сердце такой жгучей обидой, что мальчик не в силах сдержать себя и тихо стонет.
Месяц назад, в тот день, когда Стёпка вышел из подъезда Инкиного дома, мир был добрым и светлым. Сверкало зимнее солнце, в воздухе кружились снежинки, и деревья, одетые в белые полушубки, словно протягивали мальчику крепкие руки. Стёпка шёл, расправив плечи, улыбаясь солнцу, прохожим. Давно у него не было так хорошо на душе! Он снял с головы картузик, тряхнул шевелюрой. Кто теперь скажет, что он беспризорник, бездомный бродяга? Никто. Правда, ватные брюки замусолены, изорваны, туфли разные — одна парусиновая, другая бывшая кожаная. Но это ведь сущие пустяки. Главное — кожанка! Взглянув на крепкого паренька в кожанке, каждый подумает — рабочий… Слесарь, видно, или токарь. И само собой понятно — комсомолец. А если кто заметит ещё и клочок полосатой тельняшки, то, возможно, подумает — будущий моряк. Моряк! Стоило Стёпке только на миг мысленно прикоснуться к своей заветной мечте, как он уже не мог ни о чём другом думать. Шумный город, улицы, запруженные людьми, магазины, трамваи, — всё исчезло.
Словно развеялась дымка тумана и перед глазами Стёпки распахнулось море. Оно то сверкало бирюзовыми блёстками, то взмывало вверх, и волны становились во весь рост, пенились и глухо рокотали. Потом мальчик увидел огромный, ослепительно белый корабль, с высокими негнущимися мачтами и алым флагом. А на корабле он увидел крепкого и сурового штурмана — Степана Голубенко. На штурмане был чёрный китель с золотыми полосами, белая фуражка с кокардой, а на боку — кортик.
Стёпка знает: для того, чтобы стать штурманом, нужно много учиться. Ну и что ж? И тут мысли его перескочили на другое. Он вспомнил об Инке — голубоглазой девчонке в юнгштурмовском костюме, о том, как шагали строем пионеры в день октябрьского праздника. Эта смешная девчонка шла, задрав голову, с плакатом в руках. И она не видела, что знакомый её, Стёпка-Руслан, всё время бежал следом за пионерской колонной. Не знала она и того, как завидовал он барабанщику Васе Янченко, как хотелось ему хоть несколько минут побарабанить.
Брест-Литовское шоссе… Там коммуна, мастерские… Всё то, о чём вскользь упомянула Инка, пронеслось сейчас в Стёпкиной голове. Может, согласиться пойти…
Ну как, Стёпка-Руслан?.. А как же свобода? Что ему, Стёпке, за радость без свободы? Запрут на целые дни, бабе заставят подчиняться. Все эти мысли проносились в Стёпкиной голове, когда он зимним днём шагал по улицам в кожаной куртке. Есть не хотелось, и ему доставляло удовольствие, спокойно вместе с толпой двигаться по шумному, суетливому Крещатику, бродить, лениво засунув руки в карманы, по улице Ленина. Мешала только кацавейка, которую он нёс на руке.
Когда сумерки окутали город, Стёпка пришёл на вокзал в логовище. Все были уже в сборе. Петька и шепелявый Ванька сдавали Мареке добычу. Марека — вор-рецидивист лет тридцати — стоял, широко расставив ноги в штиблетах. На лице его — скуластом, побитом оспой, — было написано презрение.
— Это всё? — спросил он, подбрасывая в руке дамский гребешок и потёртое мужское портмоне. — Это всё, что вы добыли за целый день? Нечего сказать, поработали!
— А как я вчера ящик лимонов принёс, это не считается, да? — захныкал Ванька. За последний месяц мальчик ещё больше осунулся. Глаза запали, голые коленки дрожали от холода.
— Заткнись, сопливый! — Марека поднёс тяжёлый кулак к Ванькиному лицу, и тут взгляд его упал на Стёпку.
— А-а — это вы, мистер?..
Заметив кожанку на Стёпке, Марека свистнул:
— Где взял?
— Подарок! — ответил Стёпка и улыбнулся. Он стоял перед ватагой беспризорников, выставив вперёд ногу, гордо выпятив грудь. Восхищённый Ванька открыл рот, а Петька завистливо смотрел на товарища.
Марека подошёл к Стёпке, прищурил маленькие красные глазки и щёлкнул языком.
