— А кто ж его знает… Может, маневры, — пожал плечами Коля. — Домой поедем или в управление?
— Давай сначала в управление, — приказал Алексей и посмотрел на часы: было двадцать минут пятого.
— Смотрите, Алексей Прохорович, а ведь это дым, — сказал Коля, высовываясь из кабины. — Вон там, над лесом.
— Верно, дым, — согласился Алексей, все еще не садясь в машину, встревоженный загадочным зрелищем.
Огромные, шарообразные, вверху изжелта-красные, озаренные еще невидимым солнцем, а внизу темнолиловые горы дыма медленно поднимались в нескольких местах над лесом.
— Определенно, горит что-то, — мрачно сказал Коля.
— Ладно. Поедем, — хмурясь, распорядился Алексей и сел в машину.
В субботу вечером на пограничную заставу лейтенанта Чугунова, расположенную километрах в сорока от того места, где ночевал в лесу Алексей Волгин, приехала кинопередвижка. В старательно расчищенном садике, под навесом летней зрительной площадки, украшенной березовыми ветками, красными флажками и портретами вождей, бойцам был показан фильм «Волга-Волга».
Все время, пока киномеханик «крутил» картину, на площадке перекатывался дружный хохот, а кадр, в котором Игорь Ильинский падает за борт парохода, вызвал настоящую бурю.
Громче всех смеялся пулеметчик Иван Дудников, или, как его называли товарищи и командиры, Дудочка. Он по-детски прихлопывал руками по коленям, оглядывался на товарищей блестящими от восторга серыми бесхитростными глазами.
Все бойцы и командиры были в отличном настроении, особенно взвод, вернувшийся недавно из полевого караула. Люди почистили оружие, привели в порядок обмундирование, побрились, помылись, надели свежее белье. Многим бойцам завтра не надо было идти на сторожевые посты и в секреты — можно было отдыхать весь день, сидеть в красном уголке, играть в домино или шашки, читать, писать письма…
Мысль, что подъем назначался на завтра позже на целый час, была так приятна Дудникову, что он зажмурился, и когда открыл глаза, увидел, что фильм уже кончился и на зрительной площадке включили свет. Выходя из кино, он продолжал улыбаться, думая о смешных приключениях героев фильма. Но через некоторое время на лице его, скуластом, загорелом до черноты, с широким, чуть вздернутым носом и толстыми губами, было уже другое выражение, как бы говорившее, что кинофильм был только забавой и не стоило серьезному человеку много о нем думать.
Перед сном Дудников покурил, поговорил с соседом по койке, вторым номером пулеметного расчета, низкорослым, всегда хмурым Миколой Хижняком. Микола, постоянно озабоченный какими-то своими думами, упорно склонял его на скучный хозяйственный разговор.
Проиграли отбой. Лежа на койках друг против друга, бойцы тихо, чтобы не услышал дневальный, разговаривали.
Натянув до подбородка одеяло, угрюмо кося на соседа выпуклыми карими глазами, Микола рассказывал:
— Я нынче письмо получил из дому. Пишут — одно расстройство. Двое братьев у меня, и такие несговорчивые. Жили мы все вместе, на один двор, все вместе вступили в колхоз имени товарища Щорса, и свое хозяйство у нас доброе — три коровы на всех, свиньи, куры, гуси. И все бы ничего, да задумали браты делиться, чтобы каждый своим двором жил. Все время делятся и никак не разделятся. Одному то не нравится, другому — другое. И в колхозе стали хуже работать. Батько хочет по-своему разделить, а они по- своему. А ведь там и моя доля…
— Что же они пишут, братья твои? Совета просят, что ли? — спросил Дудников.
— Батько пишет… — ответил Микола. — Пишет, либо поразгоняю их, а либо все сдам колхозу, шоб только одним колхозом жили. Ведь вот, ты скажи, лихо какое… И еще пишет: на конеферме вместо меня Андрей Побудько главным конюхом. В прошлом году на Сельскохозяйственную выставку в Москву ездил, медаль получил. А обо мне, мабуть, все забыли…
Микола тоскливо вздохнул: повидимому, мысль, что о нем забыли дома, казалась ему невыносимой.
— А ты выкинь все из головы, — позевывая, посоветовал Дудников. — Выкинь, да и все тут.
Микола все вздыхал, ворочался с боку на бок, жаловался:
— Сосет меня, Иван, какой-то червяк… Сосет и сосет… Не могу забыть, что там без меня в колхозе делается. Ведь я в колхозе, можно сказать, первым коневодом был. У меня кони на районных скачках призы брали. Благодарность имею от области. Я депутатом сельсовета был, а зараз братья нашу семью в позор хотят ввести, на весь район затеяли свару…
— Это бывает. В семье не без урода, — спокойно заметил Дудников и более настойчиво посоветовал: — Ты пропиши братьям, говорю тебе. Хочешь, от всего взвода напишем: так, мол, и так — наши бойцы вместе с вашим братом Миколой здорово обижаются на вас, дорогие братья, за то, что в колхозе стали плохо работать из-за несоглашения в личном хозяйстве. Так им и пропишем. И политрук наш подпишется… Согласен?
— Согласен. Всем взводом — это можно, — сразу повеселел Микола и, придвинувшись к товарищу, сияя карими глазами, добавил шепотом: — Надо братов призвать к совести — это правильно. Хорошо ты придумал, Иван… Пойду-ка я на двор, покурю…
Микола встал, натянул на босые ноги сапоги, вышел из казармы.
Дудников лежал несколько минут с открытыми глазами, думал: «Экий человек этот Микола. Вбил себе в голову заботу и мается. И в армии колхозные дела не дают ему покоя».
В его воображении снова поплыли обрывки веселой кинокомедии, широкая Волга, потом родной хутор, старая горбатая верба над Доном, стоящие у причала каюки. Ему даже почуялся запах смолы и прибрежного чакана.
Потом закружились в голове привычные солдатские мысли. «Надо завтра сапоги починить, новые портянки у старшины выпросить», — мелькнуло в полусонном мозгу.
Когда Микола вернулся со двора, Дудников уже спал, безмятежно похрапывая.
В подразделении лейтенанта Густава Рорбаха, входящем в танковую группу генерала Гудериана и расположенном против участка, занимаемого заставой лейтенанта Чугунова, как и во всех немецких войсковых частях в тот вечер, солдатам и нижним офицерским чинам было приказано не раздеваться.
После ужина танковые экипажи должны были находиться недалеко от своих машин в тщательно замаскированных, сплетенных из древесных ветвей укрытиях. Странное зрелище представляли собой в этот тихий вечерний час лесные опушки, шоссе и проселочные дороги по ту сторону границы. На расстоянии четырех-пяти километров от нее внимательный глаз заметил бы нескончаемые скопления танков, самоходных орудий, бронетранспортеров и бронированных автомобилей.
Вокруг танков раздавались приглушенные переклики часовых, кое-где слышалось позвякивание ключей о гайки моторов, в воздухе стоял еще не рассеявшийся нефтяной чад.
Здесь были новые, поблескивающие свежей краской, еще не участвовавшие в боях танки, недавно сошедшие с конвейеров, и потускневшие засаленные машины, на гусеницах которых еще недавно лежала белесая пыль дорог Бельгии, Франции, Югославии. Среди экипажей были и уже испытанные солдаты с многочисленными нашивками и бронзовыми значками на груди, и тонкошеие парни, недавно выпущенные из военных училищ, с еще не успевшими загореть лицами и еле пробивающимся пушком над верхней губой.
Генрих Клозе, унтер-офицер, командир танка под № 316, участник прорыва на Маасе в мае сорокового года, низкорослый, плотный, круглолицый баварец, с глубоким шрамом на щеке, оттягивающим книзу багровое вывернутое веко, стоял у своей машины, говорил водителю Карлу Вундерлиху:
— Карл, что ты скажешь обо всем этом?
Карл, еще не успевший засалить новенького комбинезона, стройный, худой юноша, ответил:
— Кажется, нам предстоит веселая прогулка.
— Молодчина, Карл… Ты уже начинаешь кое-что понимать. — Клозе приглушил голос до шепота. —
