Тебя еще не было с нами, когда в апреле прошлого года мы стояли на Рейне. Вечером мы ничего не знали, а в девять утра наши танки были уже далеко за Роттердамом. Ловко у нас это получилось. — Клозе хихикнул. — Дурак Шульц из пятой роты говорит: «Нас поставили сюда на всякий случай, и мы простоим тут год, а то и два без дела». А я, брат, нюхом чую, куда мы отправимся.
— Куда, Генрих? — шепотом опросил Карл.
Клозе вытянул палец и, блеснув изуродованным глазом, многозначительно произнес:
— Москау!
Они помолчали.
— Ты уверен, что мы пойдем на Москву, Генрих? — пугливо прошептал Карл.
— Уверен… Слава богу, я не впервые занимаюсь этим делом. Уж и нагуляемся мы, Карл!
— Но ведь у нас с Россией договор…
— Чепуха!.. Ты, Карл, еще плохо разбираешься в политике… Фюрер знает, что делает…
Они ушли в землянку, а возле танков продолжал бесшумно расхаживать часовой, изредка тихо, окликая проходивших мимо солдат и офицеров.
В два часа пополуночи по всему фронту запели зуммеры телефонов, зашмыгали тени, послышались приглушенные голоса, отдающие приказания:
— Fierte Companie, marsch!
— Zweite Companie, links!
— Halt[2] — то и дело разносилось по лесу.
Глухое звяканье оружия и амуниции покрывало эти голоса. У лесных укрытий выстраивались ряды солдат. Ровно через пять минут экипажи стояли у своих танков. Лейтенант Рорбах объявил приказ Гитлера. Это был необычайный приказ — всего-навсего небольшая фотография фюрера в щеголеватой военной форме с железным крестом на левой стороне темного кителя. Рорбах был предупрежден заранее и уже знал, что это значит. Прошло еще полчаса, и солдаты бросились к машинам. Заревели моторы, застонала земля. Залезая в танк, Генрих Клозе поучал молодого, еще не опытного Карла:
— Ты, парень, не вздумай теряться. Все это не так страшно, как ты думаешь. Теперь нам придется повидать много новых мест и быть настоящими солдатами. Ты слышишь… Карл?
— Слышу, — ответил Карл, включая газ и стуча зубами.
Стальная лавина хлынула в ту сторону, откуда лился щедрый свет вызывающе-яркой зари…
Пограничный сторожевой пост, на который перед самым рассветом вступил часовым молодой боец- комсомолец Сережа Тютюнников, а подчаском — проворный, сухонький орловец Илюша Смородин, находился как раз против линии, помеченной на карте лейтенанта Рорбаха темнокоричневой стрелкой. Острие стрелки втыкалось в пункт Н. на небольшой глубине советской территории; отсюда расходился новый пучок стрел, указывающих пути на Бельск, Клещели и далее в обход Белостока на Свислочь, Волковыск, Барановичи.
От пункта Н. вели шоссейные удобные дороги далеко в глубь Белоруссии ко многим большим городам. Задачей Рорбаха было — ворваться в Н., оседлать узел дорог и мчаться далее на острие бронированного клина, представлявшего собой южную половину громадных танковых клещей.
Об этой задаче ничего не знали Сергей Тютюнников и Илья Смородин, бойцы Красной Армии. Внезапно, среди рассветной тишины, со стороны гряды леса ударил оглушительный гром и взметнулось пламя. Прямо на пограничный знак ринулась рычащая, скрежещущая сталью лавина, и все вокруг загрохотало, озарилось грозными вспышками. Сергей Тютюнников, сначала оглушенный и поваленный на землю близким разрывом снаряда, вскоре опомнился и, вернувшись ползком на то место, где стоял, как и следует по уставу, приказал подчаску ползти в тыл и доложить начальнику полевого караула о действиях противной стороны, сам же прилег за кустом и стал стрелять из винтовки. Он стрелял во что-то темное, грохочущее, несущееся мимо него по дороге, по которой бог весть когда ездили, и она заросла конским щавелем, пыреем и ромашкой. Он еще плохо соображал, что же такое происходит, и стрелял наугад.
Становилось все виднее, и в клубах пыли глаза Тютюнникова различили танки. Они мчались на большой скорости, наполняя воздух оглушающим ревом и лязгом. Лесная полоса, тянувшаяся по ту сторону границы, непрерывно исторгала их. Казалось, не будет конца потоку ревущей, грохочущей стали.
Сергей Тютюнников наконец пришел в себя окончательно, прекратил бесполезную стрельбу и стал соображать, что делать дальше. Уйти в тыл, оставив пост, он не мог — это было бы трусостью. Броситься на танк с одной винтовкой, с открытой грудью — было безрассудно; не этому учили его командиры…
Что же делать? А время шло… Земля дрожала от гула сотен моторов. Удушливый запах выхлопных газов сжимал горло, разъедал глаза. Со стороны полевого караула и заставы доносились частые взрывы, жаркая пулеметная и винтовочная трескотня, торопливо и беспорядочно била артиллерия. С каждой минутой утренний воздух все больше накалялся от грохота битвы, кипевшей где-то позади Тютюнникова.
Восток разгорался все ярче. Восход солнца был близок.
Листья орешника, влажные от росы, заблестели, как серебряные, а крупные ромашки словно высыпали из кустов навстречу пылающей заре.
Сергей бросил взгляд в сторону пограничного знака: высокий столб лежал в пыли, поваленный танком.
По дороге теперь, вперемежку с танками, мчались по два в ряд черные длинные грузовики. На них, плотно придвинувшись друг к другу, сидели солдаты в серо-зеленых куртках и в широких, как кастрюли, касках. Черные автоматы висели у каждого на груди одинаково, как на штампованных оловянных солдатиках. Гитлеровцы сидели вдоль бортов, лицом друг к другу, неподвижные, как мошки.
За грузовиками повалили вереницы мотоциклов. Мотоциклисты двигались очень быстро, но не обгоняли друг друга. И тут Сергей понял, что надо делать. У него оставалось еще десять патронов. Он прицелился и выстрелил. Один мотоциклист упал, но из едущих за ним никто не остановился. Сергей выстрелил шесть раз подряд и промахнулся только два раза… Упоенные движением, мотоциклисты не хотели замечать падающих вместе с мотоциклами товарищей. Сергей выстрелил еще раз. Вражеский танк свернул с дороги, ринулся прямо на него. Сергей вскочил, пригибаясь между кустами, отбежал в сторону и снова залег. Его заметили с дороги, и огневой ливень обрушился на придорожные кусты, срезая их начисто.
У Сергея оставалось еще два патрона. Он торопился выпустить их с наибольшей пользой, действуя почти автоматически, не зная еще, чего следовало бояться и чего не следовало. Земля тряслась под ним все сильнее. Сергей выстрелил, и толстый мотоциклист опрокинулся. В свете зари было видно, как некоторое время вертелось задранное кверху колесо мотоцикла.
Танк утюжил землю рядом. Сергей вскочил и отбежал в третье место. У него оставался еще один патрон. Он успел выпустить его, и еще один, последний, мотоциклист упал. И в это мгновение широкие, отвратительно лязгающие траки гусениц подмяли его вместе с винтовкой, вместе с росистым кустом орешника, который словно хотел защитить его…
…Начинало светать — время, когда сон бывает особенно сладок, и в эту минуту в заставу лейтенанта Чугунова ударил первый снаряд. Чугунов вскочил с постели и по армейской привычке, еще не сообразив, в чем дело, оделся в две-три минуты. Пока он одевался, раздалось еще три взрыва, и так близко, что вдребезги разлетелись стекла окон и в мутном свете зари мелькнули три острые красноватые вспышки. «Провокационный налет. На границе все может быть», — подумал сначала Чугунов, выбегая на двор. Перед ним стоял дежурный по заставе, младший лейтенант, недавно прибывший из школы. На вопрос, что случилось, он доложил: большое количество немецких танков перешло границу.
Не успел дежурный закончить свой доклад, как коротко взвизгнул воздух и удар огромной силы отбросил Чугунова к кирпичной стене казармы. Завыли осколки, посыпалась с крыши звонкая черепица. Чугунов вскочил. Младший лейтенант лежал у стены с начисто снесенным черепом. Кровь забрызгала недавно выбеленную стену казармы.
Сигнал боевой тревоги потонул в частых разрывах. Красноармейцы выбегали из казармы, одеваясь на ходу. Снаряды падали на заставу один за другим. Усадьба окуталась дымом и пылью.
— Как ты думаешь, Иван, шо воно будэ? — стуча спросонья зубами, спросил Микола Хижняк, когда взвод выбегал на заранее подготовленные позиции, замыкавшие заставу полукругом с запада.
