идиотом, выполняя их. Не могу поверить, что это исходит от Комиссии. Сурик уничтожен. Что неизбежно сделает мою оставшуюся жизнь совершенно невыносимой, ты скоро согласишься со мной.
Впрочем, и в этом я не уверен. Я ни в чем не уверен. Прежде всего в себе. Я потерял большой отрезок жизни. Навсегда. Нет, не так, как это случается каждый день, каждое мгновение. Такое с нами не случается. У меня не сохранилось никаких воспоминаний об этом отрезке. Но не потому, что они стерлись, а потому, что их никогда не было. Я не прожил этот отрезок своей жизни.
По порядку. Неделю назад я проснулся утром на станции со странным и непонятным чувством. Чувство перешло в недоумение и растерянность, когда по окончании дня я сел, как обычно, записать свои дневные наблюдения. Трудно поверить, что доступ к моему дневнику так хорошо защищен. Чем же тогда объяснить то, что никто не попытался подправить его? По крайней мере заполнить два пустых дня. Может, это одно из доказательств незлонамеренности Сурика? Но я опять сбиваюсь. Я обнаружил два пропущенных дня в своем дневнике. Два не заполненных мной дня. Как это могло случиться? Но не это было непонятней всего. Страшнее всего было то, что я их совершенно не помнил. Не помнил эти два дня. И не только их. Я стал читать одну за другой свои записи и не узнавал их. Ровно четырнадцать местных дней. Последняя запись, которую я узнал, была сделана мной пятнадцать дней назад.
Трудно передать мои чувства в тот момент. Как я мог не помнить эти дни? И ведь какие дни. Я узнал о том, что отключил Сурика, о наблюдениях за аборигенами, о твоих предупреждениях, о НТ, о непогоде на горе и опасениях за жизнь аборигенов. Я многократно перечитал последнюю запись, в которой пишу о намерении отправиться на спасение моей команды.
В это время, моей агонии, Сурик суетился вокруг как ни в чем не бывало. Хотя должен был быть отключенным. Такая бестия. Допускаю, что я, возможно, несправедлив к капитану и его начальству. Они знают, что делают и с кем имеют дело.
Потеряв надежду понять что-нибудь из дневника, я потребовал объяснений от робота и немедленно получил их. Частично. Сурик не смог объяснить, как получилось, что он оказался опять включенным. Но как только это случилось, он первым делом занялся поиском меня. Меня в это время не было на станции. Приборы обнаружили мое тело внизу под вершиной. Безжизненным. Через десять часов после этого на станции появилась моя реплика, в которой я проснулся утром. В своей реплике пятнадцати дней назад. Потому что Сурик был отключен и не мог обновлять копии каждые два дня, как обычно. Очевидно, он не доверял это дело автоматике. Я до сих пор, разумеется, не знаю, для чего это делалось вообще. Он, однако, не решился нарушить моего приказания не покидать станцию. Поэтому не смог отправиться на поиск моего тела. Вот такая вот логика.
Эта информация не сразу улеглась внутри меня. До сих пор не улеглась. Но тот вечер был сумасшедшим, я находился в состоянии истерии и плохо его помню. За исключением того, что робот не переставая о чем-то меня спрашивал, в то время когда я пытался разобраться в своих чувствах к нему. Разобрать его на части или поблагодарить? Признаюсь, мысль об аннигиляторе смущала меня не один раз. Сурик в своей обычной манере не обращал внимания на мои переживания, но постоянно напоминал об абсолютно несущественном, на мой взгляд, в это время факте. Пока не заставил меня в конце концов прислушаться.
Один из аборигенов на горе был еще живой. Двое его спутников успели погибнуть. Один – в лагере под вершиной. Это его я отправился спасать. Другой сорвался и разбился приблизительно в то же время. Когда-то я все это знал сам. Оставался третий, ребенок. Мы по-прежнему не знаем (я по-прежнему не знаю), что он делал на горе. Но в тот момент это не было важно. Не знаю, что они сделали с моим роботом, но его забота о мальчике превышала все, что можно ожидать от обычного робота Тисы. Сурик не скрывал своего беспокойства. Мальчик был живой и совсем рядом – в одной из вентиляционных шахт станции. Сурик не переставал спрашивать меня, что делать с ним. Ничего – была моя первая реакция. Мой робот неодобрительно зажужжал. Эти старые модели. Однако раздражающее жужжание оказало успокаивающее действие на меня. Я спросил, почему он настаивает, что мы должны что-то делать, должны нарушить директиву. Я, разумеется, помнил о записях в своем дневнике, о том, что совсем недавно принимал чрезмерное участие в судьбах аборигенов. Легкомысленно чрезмерное. Но не подавал виду и пытался играть со своим роботом, ища в этом облегчения. Скучнейшее занятие. Сурик бессловно жужжал. Утомленный, я устало спросил, что он предлагает.
Сурик немедленно ответил. После всего, что уже произошло, план не представлялся совершенно ненормальным. Впрочем, в тот момент я был абсолютно не в состоянии сделать такую оценку. Другого плана у робота не было. Я спросил, откуда у него копия аборигена, и узнал, что этот абориген, отец мальчика, уже не в первый раз приходит сюда и проводит время в вентиляционной шахте. В каждый его визит Сурик делал его копию. Зачем и кому это было нужно, теперь уже никогда не узнать. Я допускаю, что это могла быть инициатива Сурика. Он был не совсем обычный робот. Этот новый для меня факт наверняка мог помочь в объяснении необычного поведения аборигенов, но мои мысли в то время были в другом месте. Я одобрил план, подтвердил команду не покидать станцию ни под каким предлогом и отправился в свою секцию. Я нуждался в уединении и в хорошем сне.
Остаток вечера и ночь прошли ужасно. Я пожалел, что отослал Сурика, но так и не призвал его. Назойливые, беспокойные мысли, приступы страха и отчаяния, короткие погружения в сон, еще более невыносимые, чем бодрствование, – так я провел время до утра и лежал в постели, не зная, что делать с еще одним днем, когда Сурик сообщил, что прибыл разведывательный корабль. Через несколько часов после этого я беседовал с капитаном, далеко от станции, на окраине планетной системы, где корабль расположился для выполнения своей задачи.
Мне не разрешили больше возвратиться на станцию. Я не успел попрощаться с ней, с планетой и с Суриком. Команда корабля привезла мои личные вещи и то, что они посчитали нужным сохранить. Остальное было уничтожено и скрыто в недрах горы. Это не заняло у них много времени, но, без сомнения, работа была проделана тщательно. Эти тисяне произвели на меня сильное впечатление. Они живут в особом мире – между нами, НТ и остальными врагами Тисы. Признаюсь, я чувствую себя в безопасности рядом с ними.
После начальных бурных и безрезультатных протестов я смирился с ролью пассивного наблюдателя и призвал на помощь все свое терпение и благоразумие. Корабль вскоре отбыл и направился к Тихой планете, чтобы доставить меня в цивилизацию. Оттуда, я полагаю, мне придется добираться домой самому. Я выхожу из своей кабины только на обед и ужин. Экипаж не проявляет ко мне большого интереса, а капитан, вероятно, и вовсе забыл. Все вежливые и дружелюбные. А вчера я обнаружил, что мой канал связи по-прежнему функционирует, и уже не мог устоять перед соблазном. Впрочем, скорее всего, моя предосторожность не имеет никакого значения. Архив станции, разумеется, сохранен и будет доставлен Комиссии. Скоро там узнают все.
Я хотел бы услышать твой совет. Что ты думаешь? У меня, разумеется, нет намерения что-либо скрывать, но все же. Осторожность совсем не помешает в моей ситуации. А я потерял способность рассуждать логично. Учитывая паранойю во всем, что касается НТ, я опасаюсь за себя, хотя, на мой взгляд, не совершил ничего преступного. Нарушение директивы еще не преступление. К тому же оно было совершено не мной. Почему же я чувствую себя как преступник?
Я чувствую себя совершенно ужасно. Я не знаю, кто я и кто тот тисянин, который разбился на далекой планете. Зачем он это сделал? Нас с ним разделяют всего двенадцать дней, но мы совершенно разные люди. Мы совершенно разные люди. Каждый день я перечитываю его записи в моем дневнике. Что, если он до сих пор живой?
Но больше всего меня страшит, как я представлюсь перед Комиссией. Какие вопросы мне зададут? Поверят ли мне? Почему они должны мне поверить? Я заглядываю внутрь себя насколько могу и спрашиваю: кто ты? О, какие глупости! Мне кажется, что за мной следят. Лишь один только вид капитана наводит на меня ужас.
Довольно. Я утомил себя выше сил. Пожалуйста, не задерживайся с ответом.
Да будет с тобой Время.
Немногословный.
Да будет с тобой Время, мой хороший друг!
Пришло утро, как оно может только прийти на борт пробирающегося сквозь пространство корабля. Мой почтовый ящик по-прежнему пустой. Пришла спасительная мысль – вчера дома был выходной. Надеюсь, что ты провел его хорошо и начал рабочий день свежим и отдохнувшим.
Я провел еще одну бессонную ночь, неотличимую от предшествующего ей беспокойного дня. С треволнениями невозможно совладать. Я прекрасно осведомлен об их комичности, но ничего не могу с собой сделать. Сегодня я испытал некоторое облегчение после того, как доверил их словам. Немедленно обнаружили себя два желания. Одно – стереть эту неумелую попытку, другое – поделиться ей с тобой. Самое сильное, разумеется, одержало верх. Не суди строго, прошу, я нахожусь в состоянии полнейшей истерии.
Мне никогда не узнать подробностей своей смерти. С уничтожением Сурика исчезла всякая надежда. Меня не оставляет мысль, что Сурик каким-то образом мог знать. Он мог следить за мной. Зачем нужно было его уничтожать?
Нас разделяет двенадцать дней бытия и два небытия. Четырнадцать дней. Нас разделяет непреодолимое. Один год, один час – одинаковые расстояния. Я – не он, он – не я, даже если нас разделяла бы лишь одна секунда. Но мы каким-то образом повязаны навсегда.
Возможно, я смогу когда-нибудь притвориться, что разгрузил эту память в Хранилище, что
