пинк — с тремя пушками. Государь тогда велел ему проверить вооружение, написав:
— И особо посмотри не токмо пушки и барсы, но и пищали, чтобы оных худых не подсунули.
Рыжебородый датчанин Роде тогда все звал его обмыть пинк в таверне, но мужчина отказался — с прошлого лета он не пил, и его даже не тянуло. Тем более что здесь, на болотах, и пить-то, кроме слабого пива, было нечего.
— Ты там смотри, — ворчливо сказал Воротынский, — ежели Роде тебя будет в море заманивать — отказывайся. Ты мне тут нужен, тем более весна на носу, — надо штурм готовить. И проверь там заодно, в Гапсале, — что у них с обороной замка, потом доложишь.
— Хорошо, — мужчина потер глаза. «Пойду я спать, Михайло Иванович, ежели ты не против, а то я и, правда, с ног валюсь. За обоз не беспокойся — у меня люди обученные, и сами справятся. Из Оберпалена- то вестей не было, от герцога Магнуса?»
Воротынский вдруг усмехнулся и перебросил ему грамотцу: «Сам читай».
Мужчина пробежал глазами ровные строки и вдруг присвистнул: «Ну, так это еще когда будет, ей, — он прервался и посчитал на пальцах, — одиннадцатый год только пошел, куда ж ее замуж-то выдавать сейчас?»
— А все равно, — усмехнулся Воротынский, — смотри, — следующим летом ты шурин государев будешь, а потом и герцогу Магнусу сродственник, — невеста ж его тебе свояченицей приходится, по жене твоей покойной.
Мужчина помрачнел и перекрестился. «Ну, прости», — коротко обнял его воевода. «Вот, держи, письма тебе — от государя и от сестры твоей. Ежели Марфе Федоровне ответ слать будешь, от меня поклонись».
Матвей Вельяминов вышел из шатра Воротынского и, подняв голову, посмотрел на сумрачную громаду замка, что возвышался на холме. С прошлой осени в крепостной стене виднелись так и не заделанные дыры — от пушечных залпов.
— Ну, ничего, — вдруг сказал он, вдыхая влажный ветер с моря, — справимся, с Божьей помощью. Ему оставалось еще одно — и тогда, — подумал он, — может быть, удастся заснуть.
У себя, в шатре, он достал маленькую, с ладонь, икону великомученицы Евфимии и зажег перед ней свечу. Сначала богомаз написал мученицу как положено — с удлиненным, тонким лицом и большими темными глазами, но Матвей велел переделать — теперь с иконы на него глядела покойная жена.
Он перекрестился, и, встав на колени, сняв власяницу, хлестнул себя плетью по спине.
Ефимья все смотрела на него с иконы, — прямо, — и никуда было не скрыться от ее взгляда.
Ничего не помогало — ни боль, ни покаяние, ни пост, ни молитва. Он отбросил плеть, и зажал себе рот — невместно было, чтобы слышали его рыдания.
— Господи, — сказал он измученно, — хоша сегодня избавь меня — ну дай ты мне голову преклонить спокойно.
В этот раз ему приснилось что-то совсем другое. Не псарня, не кровь на клыках собаки, не то, как хрустнула шея ребенка под его пальцами.
Он приехал из Пскова в начале февраля, и, когда Ефимья встала на колени, чтобы стянуть с него сапоги, Матвей, смотря сверху на ее русые, выбивающиеся из-под домашнего, невидного платка волосы, вдруг понял, что соскучился.
Хотя и скучать вроде было некстати — после брачной ночи он сразу уехал с государем дальше, только вот еще несколько дней вспоминал ее податливое, напоенное утренним теплом тело.
Матвей потрепал ее по щеке, и она прижалась губами к его ладони, ничего не говоря.
На ложе, уткнувшись в подушку, она вдруг расплакалась.
— Чего? — поморщился Матвей, раздеваясь. «Чего случилось-то, Ефимья?».
Жена неслышно зашептала, отвернувшись от него.
Матвей лег рядом, обняв ее, и почти насильно повернул к себе смущенное, простенькое лицо.
— Скучала, что ли? — спросил он, распуская ее русую косу.
Она робко кивнула и задрожала подбородком.
— Ну, а что ты ревешь? — спросил Матвей, и вдруг нежно стер слезу с ее ресниц. Он улыбнулся и поцеловал ее — долго и глубоко, так, что жена, ахнув, закинула руки ему на шею и шепнула: «Да это от радости, Матвей Федорович».
— Говорил я тебе еще в Новгороде, Ефимья, — ворчливо сказал муж, устраивая ее удобнее, — на ложе-то можно и без отчества меня называть, не в государевых палатах, чай.
— Матюша, — вдруг тихо сказала она, потянувшись к нему снизу. «Милый мой…»
Он проснулся перед рассветом и вышел из шатра. На востоке едва алела тонкая полоса зари. Было зябко, наверху медленно гасли звезды, и пропадал, таял на глазах тонкий полумесяц над темным перелеском. Он перекрестился, и, посмотрев в небо, сказал:
«Спасибо тебе, Господи».
Москва, март 1571 года
— Ты теперь невеста, — ворчливо сказала Марфа, одергивая сарафан на княжне Маше Старицкой, — так хоть иногда веди себя, как девице полагается. Что я тебя на коне ездить научила — ты в Европе жить будешь, там седло особое для женщин, а ты все — аки мальчишка скачешь.
Девочка только встряхнула рыжеватыми кудрями и подняла на Марфу голубые, ровно васильки глаза. — А когда венчание-то мое? — спросила Маша.
— Не скоро еще, не надейся, — усмехнулась та, расчесывая волосы княжне.
— А ваше когда? — все не отставала Маша.
— Да вот на Красную Горку — заставила себя улыбнуться Марфа.
— Так вы теперь царицей будете, Марфа Федоровна, — вздохнула девочка.
— Ну да, а ты — герцогиней, — Марфа стала заплетать Маше косу.
— А видели вы жениха-то моего? — спросила Маша, глядя в окно девичьей светелки. Там было прозрачное, зеленоватое мартовское небо — высокое, широкое, наполненное ветром и криками птиц. Княжне казалось, — раскрой ставни, и сама полетишь, — куда хочешь, хоть на восход, хоть на закат.
— Да откуда? Опекун твой, Матвей Федорович, видел — они оба в Ливонии сейчас, — вздохнула Марфа.
Похоронив, — в закрытом гробу, — Ефимью и детей, дождавшись девятин, брат ушел из дома.
Он был босой, без оружия, в одном кафтане.
Марфа, посмотрев на его черное, мрачное лицо, только перекрестилась и сказала: «Храни тебя Господь». Он вернулся еще до Покрова — похудевший, с коротко стрижеными волосами, молчаливый.
Вельяминова пыталась спросить, — где он был, но услышала только: «Все равно — нет мне прощения, Марфа».
Он съездил к государю, и после праздника отправился в Ливонию. «Пока не убьют, — сказал он ей на прощание.
— Матвей, — начала, было, Марфа, но брат прервал ее: «Духовную я написал, по ней все тебе и твоим детям отходит, — Федосье и будущим».
— Да может еще…, - она посмотрела в карие, наполненные болью глаза Матвея и вдруг прижала его к себе: «Воюй с честью, Матвей Вельяминов».
— Постараюсь вспомнить, что это такое, — горько ответил ей брат тогда.
— А правда, что герцогу тридцать лет? — широко раскрыла глаза Маша. «Он же старый такой!»
— Ну, — Марфа привлекла к себе девочку, — «это тебе сейчас так кажется. Пошли, полдничать будем, а потом — заниматься».
Иван Васильевич тогда сказал ей: «Сколь бы мы Ливонию не воевали, однако для Европы будет лучше, ежели там кто ихний сидеть будет.
Магнус — он сын короля датского, однако же, и нам покорен, а что Машка ему женой станет, так оно и лучше — все ж правнучка Ивана Великого, сыновья ее завсегда с нами останутся».
