быть уверен, что ты делаешь это правильно. Понятно?»
— Хорошо, Степа, — кивнула она, сдерживая слезы, вспоминая те книги, которые от нее теперь были спрятаны — навсегда.
— Ну и молодец, — муж поцеловал ее. «Видишь же — не было у нас детей, а теперь ты понесла, — он нежно положил руки на ее плоский живот. «Значит, Богу такая жизнь угодна».
Маша, было, хотела что-то сказать, но прикусила язык.
«Гептамерон», который она читала у себя в спальне, так и остался незамеченным, в комоде, среди ее рубашек и чулок.
Девушка открыла книгу на истории о парижском дворянине, который притворился больным, дабы не изменить жене.
— Мне кажется, — читала Маша, — что не такая уж это большая заслуга для мужчины — бояться нарушить целомудрие из любви к жене; есть ведь немало причин, которые и без этого заставляют его хранить ей верность. Прежде всего, это велит ему Господь, этого требует данная им клятва, да и природа его бывает удовлетворена, и поэтому ни соблазн, ни желания уже не имеют над нею власти.
Она опустила книгу на колени и задумалась. Со времени их венчания прошло уже четыре года, и за это время Степан едва ли шесть месяцев провел дома.
Маша вспомнила, как провожала его в море ровно через месяц после свадьбы — в Плимут он ее не пустил, сказав ласково, но твердо: «Не место там женам-то, ты пойми. В море нельзя о женщинах думать — а ежели ты туда приедешь, так и всем другим придется разрешать».
— И ты не будешь обо мне вспоминать все это время? — наивно спросила она тогда.
— Я, Маша, если уж я в море, — вздохнул ее муж, — так только им и занят. Потому я и жив до сих пор.
Они простились на пороге усадьбы — была оттепель, шел мелкий, надоедливый дождь, все вокруг было покрыто влагой — и Маша не могла понять, что за капли у нее на лице — только потом, когда его конь исчез за поворотом, она поняла, что это были слезы.
Степан вернулся через пять месяцев — она спала, раскинувшись наискосок на их супружеской кровати, когда на рассвете кто-то зажег рядом свечу.
— Что такое? — потерла она глаза и вдруг ахнула: «Степа!»
— Я всю ночь в седле был, — измученно сказал ее муж. «Иди сюда».
Как и тогда, в брачную ночь, сейчас ей тоже было больно — очень больно, — но она не смела, остановить мужа, твердо приказав себе терпеть столько, сколько он от нее потребует.
Терпеть пришлось долго, — она потеряла счет времени, — а потом он сразу заснул, положив голову ей на плечо. Маша, гладя его темные, уже с чуть заметной проседью волосы, плакала — тихо, беззвучно, чтобы не разбудить Степана.
И тогда, и потом, приходя из плавания, дома, муж не отпускал ее от себя ни на мгновение — даже днем, даже при слугах, он держал ее за руку, будто боялся, что жена исчезнет.
— Тяжело было в море? — спросила она следующей ночью, когда Степан лежал ничком рядом с ней, уткнувшись лицом в ее распущенные, душистые локоны.
Он поднял голову и медленно привлек ее к себе. «Не так тяжело, как с тобой расставаться, Машенька».
— Когда? — она захолодела.
— Через месяц уже, — Степа стал целовать ее, — тихо, нежно, и Маша, как всегда, горько подумав, что одними поцелуями дело не ограничится — приготовилась к боли.
Однако же она была жена, и это был ее долг.
Он вдруг остановился и спросил, глядя на нее: «Машенька, ты что?»
— Мне больно, — сказала она, пряча от него глаза, краснея.
— Ну, потерпи, милая, — поцеловал он ее.
И действительно, — боль скоро ушла, но другие чувства, — те, про которые она слышала краем уха, — так и не приходили.
Она привыкла, ей было хорошо с мужем, и она не могла подумать ни о ком другом, но вот Степан, — как ей казалось, — все равно сравнивал ее с той, о ком они никогда не говорили, с его первой любовью.
— Степа, — сказала она, в последнюю ночь перед его отъездом, опустив глаза, — тебе ведь мало было этих дней, что мы вместе…
Муж чуть улыбнулся — краем губ. «Такая уж доля у меня, Машенька — сам я себе ее выбрал.
Да и привык я уже — все ж с осьмнадцати лет я на кораблях».
— И тебе никогда не хочется…, ну… — она замялась и покраснела.
— Хочется, — спокойно ответил Степан. «Однако ж мне честь моя дороже — что за мужчина я, если тебя, жену мою, Богом мне данную, буду обманывать? Иисус заповедовал нам хранить верность друг другу, до самой смерти. А тут получается, что я преступлю его учение? Нет, — покачал он головой, — не быть этому».
— А я, — грустно сказала Маша, — я все время думаю — что я могу тебе дать? Ведь совсем немного.
— Ты мне дом подарила, — сказал ей серьезно Степан. «Ранее — куда мне идти было, как я на берег сходил? А теперь я знаю, что ты меня ждешь, а если еще и дети у нас народятся — так не будет у меня большего счастья».
Вспомнив его слова, Маша смахнула с глаз слезы и подумала: «Только бы дитя здоровое принести, схожу, что ли, в церковь, помолюсь, тут же рядом совсем, что может случиться?».
Она до сих пор иногда ходила к святой Елене — по старой привычке, да и Джон Фокс, когда она приехала к нему спросить — что делать теперь, когда муж ушел в море, и она не сможет сама посещать воскресные проповеди, — мягко сказал ей:
— Ты, Мэри, помни — Бог, он всегда рядом с человеком. Читай Евангелие, читай Псалмы, — он тебя услышит. А если и сходишь в церковь — тоже ничего страшного, там тоже можно помолиться, — он вдруг улыбнулся.
Степан, пригнувшись, перешагнул порог таверны и сразу увидел тех, кто был ему нужен.
— Эля? — спросил его старый знакомец — невидный, маленького роста, с серым, будто припорошенным пылью лицом, и тусклыми глазами. Второй — светловолосый, голубоглазый, с небольшой, аккуратной бородкой, поднял в знак приветствия кружку.
— Давно не виделись, — капитан выпил. «Смотрю я, пока «Изабелла» на том конце океана испанское золото в трюмы набирала, вы здесь тех же самых испанцев чуть было не упустили. Если б не кузен твой, Фрэнсис — он чуть поклонился в сторону Фрэнсиса Дрейка, — адмирал Хокинс, что в доверие к их послу втерся, заговорщики могли бы и к ее королевскому величеству подобраться».
— Да вот об этом и хотел я поговорить, — медленно сказал Джон. «Мы потом обсудим дела наши касательно Света Нового, а пока меня, как вы понимаете, больше Свет Старый интересует. Тот человек, о котором говорили мы вчера, сэр Стивен, — придется ему вернуться в Италию».
— Хорошо, — Степан помолчал. «К Ридольфи он так подберется, что тот и не почует».
— Потому что Роберто этот ди Ридольфи — он же в сердце заговора был, — сказал глава английской разведки. «И он, а вместе с ним и все католики, не успокоятся, пока не посадят Марию Стюарт на трон английский».
— Не бывать этому, — спокойно сказал Воронцов. Фрэнсис Дрейк кивнул.
— Вы капитаны, — разведчик вздохнул, — вы нам золото приносите, а видите, как получается — битвы-то не только на морях идут, но и на суше, и тут тяжелей бывает, поверьте мне. С оружием же, как я помню, хорошо у человека этого?»
— Хорошо, — ответил Степан. «И в доверие он втереться сумеет».
— Вот это самое главное, — мужчины закурили. «Оружие — это на всякий случай, Ридольфи этого убивать не надо пока, нам от него сведения об их намерениях важнее получить. Где сейчас знакомец-то наш?»
