— Ну и зря, — молодой купец отрезал себе еще кровяной колбасы и, вдохнув дурманящий аромат бигоса, наполнил тарелку — до краев.
— Ешьте, ешьте, — Замойский тоже взял ложку. «Вы, Петр, пока молоды — можете себе позволить, вон вы какой тонкий. Потом женитесь и растолстеете — на меня посмотрите».
— А что, пан Замойский, — синеглазый отпил вина. «Возьмет в жены новый король Анну Ягеллонку, как обещал, или оставит даму с носом?».
Купец поковырялся в зубах ножом. «Она же его на тридцать лет старше, пан Крук. Знаете, хоть у нас и говорят — lepsza jedna panna niz cztery wdowy, одна девица лучше четырех вдов, но, если король все, же поведет ее под венец, не хотел бы я оказаться на его месте в брачной постели. У пани Анны там все уже мхом поросло, не иначе».
Мужчины расхохотались, и Замойский велел принести еще водки.
Добравшись до постоялого двора, он первым делом умылся — весна выдалась холодной, кое-где еще лежал снег, и колодезная вода тоже была ледяной — как раз то, что было нужно ему сейчас.
Петя вдруг подумал, что давно так не напивался — прошлой осенью, когда Дрейк вернулся из Нового Света, они, поминая Гийома, выпили изрядно — но тогда их было трое.
Он посмотрел на крупные звезды над головой, на возвышающийся над городом Вавельский замок и сказал: «Завтра. Все завтра. Можно, я сейчас просто посплю? Я заработал кучу денег, могу я хоть пьяным выспаться спокойно?».
В комнате было тепло — камин разожгли уже давно. В постели, уткнувшись лицом в подушку, он застонал — в последний раз он видел ее в феврале, и знал, что теперь навряд ли увидит до осени — проклятый Орсини все лето собирался болтаться во Флоренции. Пете, закончив дела здесь, надо было ехать в Геную, — помогать Хуану Австрийскому, собирать деньги на новые военные подвиги.
Тунисская кампания изрядно подорвала финансы полководца, и сейчас он нуждался в займах. «Черт, — пробормотал Воронцов, — ну смогу же я на пару дней вырваться, там близко. Господи, ну пусть Орсини уедет в Рим, или в свое Браччано, хоть ненадолго».
Он вспомнил дом, который еще в том году снял для встреч с ней, — маленький, незаметный, с крохотными комнатами — внизу был очаг, крутая, узкая лестница вела на второй этаж. Там было косое, подслеповатое окно и огромная кровать — больше, — подумал сейчас он, — им ничего и не было надо.
Даже когда ее там не было, вокруг стоял аромат роз. Он вдруг ощутил его, — на мгновение, — и представил Изабеллу, — в той самой кровати, когда ее раскинутые руки уцепились за резные столбики, и волосы — тяжелые, густые, — разметались по шелковому покрывалу. Заставив себя встать, Петя открыл ставни.
Он постоял, вдыхая еще морозный воздух, чувствуя, как медленно уходит боль из тела.
Король польский, великий князь литовский, Генрих Валуа завтракал. Время было уже послеобеденное, — для всех остальных, — но король, игравший до рассвета в карты, только недавно встал с постели.
Красивая тонкая рука потянулась к вину, но сзади раздался вкрадчивый, нежный голос, говоривший по-французски с акцентом: «Ваше величество, позвольте мне».
— Ты меня балуешь, — рассмеялся король, и, отрезав хороший кусок сыра, принялся за еду. Он принял налитый до краев кубок и обернулся. В ухе короля закачалась жемчужная сережка.
«А ты? — спросил Генрих, поднимая бокал.
— Я когда смотрю на тебя, то уже пьянею, — тот же голос помедлил, и добавил, чуть тише:
«Оставь мне немного».
Генрих улыбнулся и, подозвав к себе собаку, стал кормить ее с руки мясом.
Двери трапезной распахнулись.
— Пьер! — Валуа встал и раскрыл объятья. «Как я рад вас видеть здесь, на краю земли! Ну, вы, надеюсь, привезли мне что-то из Парижа?».
— Ваше величество, — поклонился Петя, — во дворе замка сейчас разгружают возок. Духи, перчатки, шелка, вино, сыр — лучшее, что может предложить Франция ее благородному сыну.
— Я ваш должник, Пьер, — улыбнулся король.
— Ни в коем случае, — поднял руку Петя. «Это мой подарок!».
— Пьер, мой дорогой, — король обнял его. «Как же я о вас скучал! Идемте, позавтракаем с нами. Познакомьтесь, это мой друг, Матье, или пан Матиуш, — если по-польски. Он мне скрашивает одинокие вавельские дни».
Мужчина — невысокий, изысканно одетый, встряхнул золотистыми, длинными локонами и чуть приподнялся. Темные ресницы вздрогнули, открывая красивые ореховые глаза, и Петя услышал томный, почти забытый голос: «Bienvenue en Pologne!»
— Merci beaucoup, — спокойно ответил Воронцов и пожал тонкие, ухоженные пальцы.
Французский он выучил быстро.
Царь тогда, дергая щекой, сказал: «Ежели поляки с Парижем как следует, снюхаются, и этот король новый там надолго — нам Ливонская война детской забавой покажется. Французы еще со времени оного с турками дружат, а поляки, — Иван Васильевич усмехнулся, — они, как девка срамная, ежели к ним двое придут, они под обоих и лягут.
Так что, Матюша, надо тебе будет отправить этого короля туда, откуда он приехал.
Там у них Стефан Баторий в очереди на сохлые прелести этой Ягеллонки, а если он королем станет — нам на руку, он еще с императором Максимилианом будет драться за польский престол, не до нас ему будет.
Царь прошелся по палатам и вдруг рассмеялся.
— Говорили, что и мне надо в выборах польского короля поучаствовать, однако же, там и бороться не за что — земли у меня своей достает, а люди там гордые да заносчивые — пока их сломаешь, много времени пройдет-то. Вона у нас, — вроде покорные, а все равно — сколько мы бились, пока на колени страну поставили.
Была б там баба молодая да сочная в королевах, я б подумал еще, а на Ягеллонку эту и смотреть не хочется.
На следующий день он уехал — через Колывань, — в Данциг.
Он снял комнату на невидном, но чистом постоялом дворе, — он давно научился не привлекать к себе внимания, но предпочитал все, же ухоженные, уютные места, пусть и недорогие. И учителя он нашел быстро, — после выборов французские купцы и просто лихие, ищущие, где подзаработать люди, толпой хлынули в Польшу — как раз через Данциг.
Он жил тихо, занимаясь, каждый день упражняясь в фехтовании, и два раза в неделю к нему приходила невзрачная, скромная пани Ядвига — скромная она была до того времени, пока не оказывалась в кровати. Большую часть времени он учил язык, читал и гулял.
Чем он становился старше, тем больше, — Матвей даже пугался этого иногда, — он напоминал себе покойного батюшку.
Ему внезапно стало нравиться думать — он ходил по Долгой Улице и рынку, смотрел, любуясь на Зеленую Браму — ему сказал кто-то в трактире, что здание это построено по образцу ратуши в Антверпене, и Вельяминову немедленно захотелось поехать и в Антверпен тоже. Он сидел на берегу моря, слушая крики чаек, и смотрел вдаль — на запад, туда, где была Европа.
Говорил он мало — только на занятиях с учителем, да за ежевечерней кружкой пива в порту — там, с купцами и матросами, он практиковал свой немецкий.
Так прошло три осенних месяца. Он расплатился с учителем, подарил Ядвиге жемчужные бусы, — она присела и поцеловала ему руку, — и, собравшись, уехал в Краков. Короля там еще не было, — он только двинулся с обозом из Парижа, — но Матвею надо было сначала спокойно осмотреться и завязать знакомства.
Польский у него был отменный — на Москве доставало пленников с Ливонской войны, да и за последние два года он столько намотался по этой самой войне, что языком владел изрядно.
Генрих Валуа похлопал в ладоши.
