денег-то в руках не держал.
Однако считать он любил даже тогда. Овец, листья, облака на небе. Складывать, отнимать, умножать и делить. Больше всего — складывать.
Соколлу потянулся тонкими, длинными, костлявыми пальцами к столбику золота. Мехмед-бей тогда дал ему первую в жизни монету, и сказал, улыбаясь: «Терпи. Иначе, какой ты янычар?». Отобранным мальчикам делали обрезание, обращая их в ислам, прямо посреди деревни. Солдаты сдерживали толпу рыдающих женщин, и Бойко тогда в последний раз видел свою мать.
Его записали в реестр, — как положено, и назвали Мехмедом — как главу отряда. Янычаром, — воином, — мальчик так и не стал. Еще в казармах Эдирне учителя заметили его таланты, и вскоре Мехмед Соколлу уехал в Стамбул — учиться в закрытой дворцовой школе, где готовили наиболее приближенных слуг султана.
Кроме родного языка, он знал турецкий, арабский, персидский, итальянский и латынь. В тридцать лет он стал одним из семи хранителей султанской казны. Он женился на дочери нынешнего правителя, Селима, и более, — как он думал, — ничто не могло его остановить.
До этого дня.
Он взял перо и подвел итог — 20 дукатов каждый день он получал как великий визирь.
Соколлу усмехнулся — чернила, что он исписывал, обходились дороже.
Каждый, кто хотел получить должность в разветвленной системе имперской бюрократии, платил ему — не напрямую, но платил. Взятки он принимал только от самых важных чиновников — пост визиря обходился в пятьдесят тысяч дукатов в год, пост губернатора — в зависимости от отдаленности провинции, — от пятнадцати до сорока тысяч.
Губернатор Египта каждый год посылал ему сто тысяч — только поэтому, — Соколлу сладко потянулся, — он до сих пор и сидел на своем месте.
Еще были иностранные деньги — их передавали послы, тихо, не привлекая внимания. Девять тысяч от Австрии, — каждый год, четыре — от Венеции, и еще по мелочи.
«Восемнадцать миллионов в движимом и недвижимом имуществе, — подумал Соколлу.
«Почти сорок лет службы».
Все это могло обрушиться в любой момент.
Он запер деньги в шкаф, убрал записи под замок и приказал найти ему главу дворцовых евнухов.
Смуглая, высокая для своего возраста, темноволосая девочка вскинула голову от тетради и посмотрела в глаза наставнику. Пожилой евнух улыбнулся и мягко сказал:
— Принцесса отлично справляется.
— Не понимаю, — капризно сказала девочка, — для чего мне учить еще и персидский язык? Как будто турецкого недостаточно.
— Если ты поедешь женой к шаху, — раздался властный голос с порога, — тебе надо будет знать его язык. Так положено, Фарида.
— Марджана-кадин, — склонился евнух перед женой султана Селима.
Закутанная в драгоценную вуаль медного газа женщина взяла ухоженной рукой тетрадь дочери.
— Молодец, — похвалила она. «Я тобой горжусь, — она наклонилась и поцеловала девочку в теплый лоб. «Когда вы закончите, ты сможешь поиграть со своим братом в саду».
Девочка улыбнулась, чуть прижавшись к матери.
Терраса было пуста, ветер гонял золотые листья винограда. На столике стояли шахматы — Марджана бросила взгляд на доску и быстро поставила мат черному королю.
— Если бы все было так легко, — вздохнула она, и, подойдя к мраморным перилам, посмотрела на море. Оно чуть топорщилось, белые, быстрые барашки набегали на берег.
Марджана покрутила на пальцах перстни, и, услышав чьи-то шаги, обернулась. Султанский паж склонился, чуть ли не вдвое: «Марджана-кадин, его султанское величество посылает вам это кольцо».
Она взяла с ладони мальчика оправленную в золото крупную жемчужину, и сказала, улыбаясь: «Я буду рада угодить своему господину».
Фарида гонялась за Фаруком по дорожкам сада. Мальчик, — высокий, крепкий, с вьющимися рыжими волосами, счастливо визжал, убегая от сестры.
— Кася, — сказала Марджана, — отложив рукопись «Гиацинтовой касыды», — сегодня вечером.
— Опять? — взглянула на нее служанка, оторвавшись от вышивания. «Да сколько ж можно, пани Марта!»
Марджана усмехнулась. «Ну, видимо, пока кто-то из нас окончательно не обессилеет, милая.
Мне кажется, что это буду я».
— Да ведь он даже, пока вы носили, вас от себя никуда не отпускал! — Кася посерьезнела.
«Никогда такого не было, пани Марта, он уже три года никого к себе, кроме вас не зовет!».
— Ты думаешь, я не знаю, — свистящим шепотом сказала женщина. «Ты думаешь, мне не рассказывают, кого ему подсовывает Джумана? И сколько их, этих девок — не перечесть! Она же до сих пор не успокаивается».
— Вам надо еще понести, — серьезно сказала Кася. «Вы ж откормили уже, еще весной, как ему два года было, — она кивнула на мальчика, — от груди отлучили. Давайте еще».
— На то воля Аллаха, — Марджана потянулась и подозвала к себе детей.
— Мама, — спросил мальчик, подняв на нее голубые, с золотистыми искорками, отцовские глаза, — дай саблю?
Марджана подумала, что первыми тремя осмысленными словами ее сына были «сабля», «конь», и «дай».
— У батюшки твоего, — она обняла ребенка и поцеловала рыже-золотистые кудри. «Как вырастешь, он тебе подарит».
— Ну, или брат твой старший единокровный подарит, — шнурок, коим задушат тебя, — горько напомнила себе Марджана и еще крепче прижала к себе сына.
— Кадина, — на пороге стоял евнух, — к вам кадина Нур-бану.
Мехмед-паша посмотрел на высокого, полного, черноглазого человека, что сидел напротив него.
— Сегодня вечером опять, — сказал тот, глядя мимо визиря, в окно, за которым было еще жаркое, осеннее небо.
— А что та, как ее, гречанка? — поинтересовался визирь.
Евнух вдруг наклонился к Мехмед-паше, и тот почувствовал, какое сладкое у него дыхание.
Визиря чуть затошнило.
— Пока она жива, ему не надо другой женщины, — тихо ответил евнух. «Все просто. Кого бы вы, или, — он чуть улыбнулся, — Джумана, — не подсылали, он ни на кого и смотреть не желает».
— Значит, — Соколлу повертел в пальцах кубок с шербетом, — не надо, чтобы она была жива.
Все тоже просто, и незачем это усложнять, дорогой мой кизляр-агаши. Не она первая, не она последняя.
— Подумайте, — сказал евнух. «Как следует, подумайте».
— Хорошо, — Соколлу отпил шербета и поморщился: «Мой повар, заботясь о моем здоровье, вечно не кладет в него сахар».
— Можно отрубить ему голову, — кизляр-агаши рассмеялся. «Вы же сторонник таких мер, как я посмотрю».
— Если ты мне докажешь, что она нам нужна, — визирь отпил еще, — я первым пойду к его величеству и попрошу его изменить порядок престолонаследования».
Евнух потянулся.
— Дорогой мой Мехмет-паша, если бы она хотела, чтобы ее сын стал наследником, это бы случилось еще два года назад. При всем уважении к вам, ее губы касаются его султанского величества чаще. И, — мужчина усмехнулся, — не только его ушей.
