— Дак, может, батюшка-царь, повенчаетесь сначала…, - было начал боярин, но вздрогнул — Иван Васильевич схватил его жесткими пальцами за руку — больно.
— Слушай меня, Федька, и запоминай, — сказал он, наклонившись над окольничим, — я сейчас уеду, и чтобы Марья опосля обедни у меня в палатах была. Не будет ее — ты со своими сынами на кол сядешь, а жене твоей у Троицкой церкви завтра ноздри вырвут и язык урежут, тако же и Марье, и сгниют они в тюрьме монастырской.
— И не вздумай бегать, — от меня еще никто не убегал, — царь вдруг на мгновение помрачнел.
«Понял?» — спросил он окольничего, и, увидев ужас в его глазах, рассмеялся: «Вижу, понял.
Марью не сбирай долго — богатства у меня поболе, чем у тебя, наготу ей будет, чем прикрыть».
Он вышел, раскрыв дверь сильным ударом ноги, и со двора донеслось ржание коней.
— Федор, — услышал окольничий шепот жены, — да как же это так…
Анна Васильевна стояла на пороге, комкая в руках шелковый плат.
— Ты с языком своим остаться хочешь? — устало спросил ее муж. «Ну вот иди, распорядись возком, а я к Марье поднимусь».
— А ежели не повенчается он с ней? — лицо жены было белым, ровно мел. «Как это ты можешь — дочь свою на бесчестие отдавать? Надо к Матвею Федоровичу послать, в подмосковную, может, поговорит он с царем».
Окольничий тяжело встал и с размаха ударил жену в лицо. «Пошла вон, дура, — прошипел он, — возок готовь, как я и сказал тебе. Мне жизнь моя и сынов моих дороже, чем девство Марьи, понятно?».
Анна Васильевна вытерла кровь с разбитых губ и поклонилась мужу: «Как ты решил, так и будет, батюшка».
— То-то же, — бросил ей вслед окольничий и пошел в женские горницы.
— Батюшка, — нежно сказала Марья, обернувшись на скрип двери, — утро какое красивое сегодня, ровно как на иконах пишут.
Ее черные волосы были небрежно заплетены в косы, домашний, невидный сарафан был, чуть расстегнут, на груди, и было видно простое, светлое кружево сорочки.
Окольничий посмотрел на сияющий московский полдень, на высокое, темно-синее небо, где, перекликаясь, кружили птицы, и сухо сказал: «Туфли надень».
Марья нашарила на полу мягкие сафьяновые туфли и подняла на отца серые, огромные глаза: «Случилось что, батюшка?».
— Одевайся, — окольничий кинул дочери душегрею.
— Что такое? — губы Марьи враз побелели. «С Матвеем Федоровичем что?».
— В Кремль тебя отвезу, — Нагой вдруг отвел взгляд от вопрошающих глаз Марьи.
— Зачем? — тихо, едва слышно спросила она, так и держа в руках душегрею.
— В жены Ивану Васильевичу, — сказал, как отрезал отец, и, услышав низкий, гневный крик Марьи: «Нет!», хлестнул ее по щеке.
— Батюшка! — рыдая, проговорила Марья, — я прошу вас..
— Ну, — дернул ее за руку окольничий.
Уже внизу, увидев кровь на лице матери и непонимающие, еще сонные глаза братьев, Марья зашлась в крике: «Нет, пожалуйста, нет, не надо…».
Отец схватил ее за косу и вытолкал во двор. «А вы что стоите?» — обернулся он к Михайле и Григорию. «Давайте ее в возок!».
Марья вырвалась и бросилась к Анне Васильевне.
— Матушка, — упала она на колени, — милая…
— Так надо, — сказала тихо мать, и, отвернувшись, ушла в крестовую палату, закрыв за собой дверь на засов.
— Да попрощаться хоть дайте мне, — пронзительно крикнула Марья, и, забежав на поварню, привалившись спиной к двери, сказала: «Прасковья, я прошу тебя, Прасковья! Отправь, кого найдешь, к Матвею Федоровичу, в подмосковную, может, успеет он еще..».
Марья стянула с пальца кольцо с алмазом, и сунула его ключнице. Дверь затрещала, и Марья, обернувшись, увидела стоящего на пороге с плетью отца.
Нагой хлестнул дочь наискось — по груди и плечам, и, приказал сыновьям: «Я с ней поеду, а вы, — по сторонам, а то еще выпрыгнуть вздумает».
Он накрутил на руку косы дочери, и поволок рыдающую, упирающуюся Марью к возку.
Матвей наклонился к разложенному на столе, искусному чертежу, и, задумавшись, покусал перо.
— Иди-ка сюда, — подозвал он управляющего подмосковной. «В опочивальне боярыни Вельяминовой стены тем бархатом отделаешь, что из Новых Холмогор должны привезти, а на пол — ковры персидские, там, в кладовой еще много есть».
— Лавку ставить, али кровать? — улыбаясь, спросил слуга.
— Ты бы мне еще предложил печь с лежанкой сюда втиснуть, — ядовито ответил Матвей.
«Кровать я заказал, к Покрову должна быть готова, дуб резной, и накладки фигурные серебряные. Полог сейчас ткут, десять аршин кружев одних. Теперь давай подумаем, что с поставцами делать…
— Матвей Федорович, — ключница мялась на пороге. «Там с усадьбы Нагих гонец приехал…».
— Что такое — нахмурился Матвей, и быстро сбежал вниз, во двор.
— Велели за вами послать, — замурзанный мальчишка мял в руках шапку. «От боярышни Марьи Федоровны…».
— Что с ней? — побледнел Матвей и встряхнул мальчишку за плечи. «Ну, говори, али батогов захотел отведать?».
— Да не знаю, — мальчишка испуганно опустился на колени, — мне ключница велела гнать, что есть мочи до вашей милости, чтобы, значит, сказать, я и гнал..
— Коня мне, — коротко, не оборачиваясь, приказал Матвей.
Он въехал на Дмитровку, когда на церкви Рождества Богородицы уже отзвонили к вечерне.
Снизу, от Красной площади, от Москвы-реки, тянуло сыростью, багровый, яркий закат висел над городом, стучали колотушками сторожа, и Матвей на мгновение вспомнил детство — как батюшка, возвращаясь, домой, брал его на прогулку верхами. Они ехали рядом — мужчина и мальчик, и Матвей исподволь любовался красивым профилем отца и тем, как уверенно он сидит в седле.
Завидев ворота усадьбы Нагих, Матвей сомкнул пальцы на рукоятке сабли, почувствовав под рукой холодный, изукрашенный золотым сечением металл.
— Ну ладно, — подумал он, спешившись, и бросив поводья холопу, — ну что там могло случиться? Ну, заболела, ничего страшного, может, продуло вчера, она ж в одном опашене ко мне выбежала, даже мех не накинула, а сейчас хоша днем и жарко, а все равно — осень на дворе. Ну, ничего, полежит, я лекаря хорошего привезу, царского, все в порядке будет.
В крестовой палате было пусто и темно.
— Да что такое? — оглянулся Матвей и увидел, что Анна Нагая стоит на пороге — с единой свечой в руке.
— Марья? — он шагнул к боярыне. «Что с ней?».
Лицо Анны Васильевны опухло, будто от слез.
— Умерла? — еле двигающимися губами спросил Матвей.
Боярыня лишь сжала разбитый, покрытый запекшейся кровью рот. «В Кремле она», — устало, тихо сказала Анна Васильевна. «Ты прости, Матвей Федорович, царь сказал, что как ты есть его слуга верный, и друг первейший, то с тобой он договорится. Ну, Федор Федорович Марью и отвез государю — до обедни еще».
— Где он? — спокойно, вынимая саблю, сказал Матвей. «И сыновья твои где?».
— Не губи! — зарыдала боярыня, встав на колени. «То царь же…»
— А ну иди сюда, Федор Федорович, — ласково попросил Матвей, заметив какое-то движение на лестнице. «Иди, боярин, не прячься, в глаза мне посмотри».
Окольничий остановился позади жены.
— Ты за бабьей спиной-то не маячь, выдь сюда, — Матвей заставил себя убрать саблю в ножны. Федор Нагой внезапно, молящим голосом, сказал: «Матвей Федорович, он же обещался меня и сынов моих
