— Это точно, — владелец протянул ей перевязанный лентой сверток. Лиза положила на прилавок шелковый мешочек — серебро чуть звякнуло, и, попрощавшись, вышла.
«Дальше уже не наше дело, — вспоминала она слова мужа, возвращаясь в покои воеводы.
«Там позаботятся о том, чтобы письма были доставлены по назначению».
Вечером, сидя у камина, она читала письма от матушки, и вдруг, подперев рукой щеку, вздохнула: «Даже Феде их не отвезти, опасно это. И то, все, что приходит от Джона, — он сразу сжигает». Она бросила в огонь листки, и, вдруг, улыбнувшись, погладила печать со львом и единорогом.
— Поменяли, — смешливо подумала Лиза. «Ну, да король Яков — он ведь Стюарт, новая династия». Она вдруг вспомнила мраморную лестницу венецианского палаццо, и его губы.
«Нежные губы, такие нежные, — подумала Лиза. «Да нет, — она встряхнула головой, — никого кроме Феди мне не надо, а то был морок, наваждение, как тогда, — женщина вдруг поежилась, — в Несвиже».
Оставалось последнее письмо. Она раскрыла конверт, и, пробежав глазами строки, улыбнулась, — посчитав на пальцах.
— Шестой мальчик у нее, — Лиза рассмеялась. «Господи, я с двумя детьми жалуюсь, бывает, а у Мирьям семеро — и ничего, справляется. Но у нее дочка старшая, уже и взрослая, Пети нашего на год младше, помогает. Нам бы дочку, и Федя девочку хочет, — Лиза почувствовала, что опять улыбается. «Ну, вот до Москвы доберемся, и рожу. Хотя, наверное, опять сын будет, ну да тоже хорошо».
Она встала, и, сбросив халат на меху, повертелась перед зеркалом. «Короткая, — Лиза огладила руками нежное, сливочного цвета кружево. «Как раз такая рубашка, как Федя хотел. Как он там с мальчиками один? Хотя, что беспокоиться, батюшка был хороший отец, и Федя тоже — для детей ничего не жалеет. А еда — ну оставила я им, если не хватит, — Лиза вспомнила забитую кладовую, — в трактире возьмут».
Женщина забралась в большую кровать, и, потянувшись, зевнув, сказала: «Ну вот, завтра и домой!».
Болотников спустился к реке и посмотрел на лодку, что, борясь с быстрым, сильным течением, медленно приближалась к берегу.
«Значит, через границу вместе отправимся, — мужчина задумался. «Можно было бы там все, и закончить — и с ним, и с детьми. Но ее мне везти некуда, не в лагерь, же военный. Хотя, если обвенчаться, — а обвенчаться надо, — то можно и при себе держать. Никто ее тронуть не посмеет, а кто посмеет — тот в землю ляжет.
— Но нет, прав был Рахман-эфенди, подожди, потерпи. Потом их найдешь. Хотя, — он вспомнил синие глаза и нежную, белую кожу, — я бы ее прямо на трупе мужа своей сделал, как положено. Так и будет, но не сейчас. И щенков этих надо вырезать, ни к чему они, мне сыновей родит».
— Здравствуйте, пан Теодор, — поклонился он, как всегда, подумав: «Господи, я девять вершков, а он — все пятнадцать, наверное».
— Здравствуйте, пан Иван, — мужчина обернулся и велел сыновьям: «Бегите, я сейчас».
Дети пробурчали что-то себе под нос, кивнув Болотникову, и наперегонки рванулись по низкому берегу к замку.
— Вы вот что, — сказал пан Теодор, оглядывая собеседника, — будьте готовы уехать сразу же, как познакомимся с государем. Вам надо зимой юг поднимать, незачем тут сидеть. Возок я уже взял у его светлости, самый неприметный, лошадей таких же запряжем — но резвых.
— Под Кромами расстанемся, я на Москву отправлюсь, а вы уж там, — пан Теодор усмехнулся, — начинайте. Письма вам государь даст, его собственной руки, так что не бойтесь, смело обещайте людям землю и волю — царь Дмитрий Иванович никого не обидит.
— А ведь у него глаза такие же, — вспомнил Болотников, — как у Рахмана-эфенди. Внутри лед в них, и острый, неровен, час — обрежешься. У того только серые были, ну и ростом он был, — мужчина про себя усмехнулся, — до пяти вершков не дотягивал».
— Хорошо, — вслух сказал он, и добавил: «Может, и встретимся еще, пан Теодор».
— Как царя Дмитрия Ивановича в Успенском соборе Кремля Московского на царство помажут, — так и встретимся, — сухо ответил мужчина.
Болотников вдруг спросил: «А прелаты здешние как же — не поедут на Москву?».
— Отчего же, — Теодор усмехнулся, — царь их сам пригласит, да и жена у него католичка будет, сами знаете, пан Иван. А уж потом, — Теодор пожал плечами, — кто решит в православии остаться, тот и останется, под Рим никого насильно загонять не станут».
— Все равно домой хочется, — после долгого молчания сказал Болотников, посмотрев на темную воду реки. «Тут красиво, а там, — он махнул на восток, — лучше. А вы московский, пан Теодор? — спросил мужчина.
— Московский, вот только я двенадцать лет там не был. Ладно, — Теодор прислушался к бою часов на костеле, — должно быть и пани Марина с пани Эльжбетой уже вернулись, пора мне.
Болотников посмотрел на мощную спину и, нагнувшись, подняв камешек, швырнул его в реку. «В реку, да, — он сцепил пальцы, — чтобы ни от него, ни от щенков и следа не осталось.
Так будет правильно.
— А ее — он закрыл глаза, и шумно вдохнул, пытаясь сдержаться, — в мой шатер. Навсегда.
Ничего, даже если сопротивляться будет, — так еще слаще. Я таких девок люблю — непокорных. Как в Стамбуле было, — он чуть не рассмеялся, — не зря меня Рахман-эфенди убить, хотел, да я сбежал — вовремя».
Марина взглянула на портрет и ахнула: «Так вы и сокола написали, пан Теодор, пока меня не было?».
— Да что тут писать, пани Марина, — мужчина полюбовался птицей, что сидела на правой руке девушки. «Пара часов и все. Ну вот, сегодня последний раз позировать будете, я почти закончил, да и жених ваш приезжает днями. Ну, садитесь, — он указал на кресло.
В бойницы вливался яркий, утренний свет и Марина, чуть обернувшись, увидела опущенный на дверь засов.
— Правильно, он же всегда закрывает студию, — подумала она, — чтобы не мешали. Очень хорошо. И никто меня не хватится, — все знают, что я здесь. Господи, — вдруг поняла Марина, — это же навсегда. Какое счастье. Быстрей бы, а завтра и уедем, ночью, — она чуть дрогнула ресницами и пан Теодор сказал: «Устали? Ничего, немного осталось».
— Очень красиво, — сказала она потом, восхищенно, разглядывая себя на портрете — в каскадах кружева, в серых шелках. «И голова у меня повернута так же, гордо. Вы волшебник, пан Теодор'.
— Вас было очень легко писать, пани Марина, — он так и стоял с кистью в руке.
Девушка вскинула подбородок и сказала: «Если вы хотите, вы можете писать меня всю жизнь, пан Теодор. Вы только скажите. Я не хочу замуж за этого, — она махнула головой в сторону бойниц, — царевича».
Он все молчал, и Марина увидела тень улыбки на его губах. Она сглотнула, и, чувствуя, как отчаянно, быстро бьется сердце, как краснеют ее щеки, глядя ему в глаза, продолжила:
— Потому что я хочу быть с вами, и я сделаю все, что вы прикажете. Прямо сейчас, пан Теодор, прямо здесь. Только увезите меня отсюда, я прошу вас, я всегда буду вам покорна, всегда! — Марина опустилась на колени, и он увидел, как черные, мягкие пряди волос падают на белоснежную, прикрытую скромным платьем, шею девушки.
Он осмотрел ее с ног до головы, и, наклонившись, протянув кисть, накрутив на нее локон — потянул Марину к себе.
— Вот что, пани Марина, — сказал он, жестко усмехаясь, — вы девушка молодая, а я — женатый человек. Поэтому вставайте, и отправляйтесь к своему нареченному, он скоро и приехать должен.
Она подняла мгновенно наполнившиеся слезами глаза: «Пан Теодор, не прогоняйте меня! Я же вижу, я вам нравлюсь! Пожалуйста!»
Он посмотрел на растрепанные, черные волосы и вдруг вспомнил ветреную, дождливую ночь в Несвиже.
Не глядя на Марину, Теодор открыл засов и распахнул дверь: «Уходите».
