умелая, быстро все сделаю».
Девочка внезапно села, привалившись спиной к лавке, и горько подумала: «Но ведь так нельзя, нельзя. Как батюшку и матушку бросать, не дело это, грех». Она взглянула на стол, и, поднявшись, открыв Писание, тихо прочитала: «И сказал Господь Авраму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе».
— Он не боялся, — Марья все смотрела на черные буквы, что покрывали страницу. «Господь его вел, и он — не боялся. Так же и я, — она наклонилась, и, быстро поцеловав книгу, подумала: «Ее тоже с собой возьму. Только, может не стоит, может, подождать, матушка же говорила — мы в Краков поедем, к пани Мирьям и мужу ее. Они хорошие, я помню, выслушают меня, подскажут что-нибудь».
Девочка задвинула сундучок обратно под лавку, и, подперев щеку рукой, забралась с ногами на постель. «Никто тебя и слушать не будет, — горько сказала себе она, — ты же дитя еще, помни. Надо самой».
Марья закрыла глаза: «Отсюда в Киев, потом — в земли валашские, потом — в Стамбул. А там как? Там ведь турки. Батюшка в Стамбуле родился, только он не помнит ничего, маленький был еще. Элияху говорил — из Стамбула можно до Святой Земли добраться, по морю. Там, в Иерусалиме, наши родные живут, дедушки Никиты сыновья. Как там окажусь — так весточку и пошлю, чтобы батюшка с матушкой знали, где я.
— А там уж, — Марья перевернулась на живот и поболтала ногами в воздухе, — там легко будет.
Работы я не боюсь, — девочка улыбнулась, — с голоду не умру. Вот только Элияху…, - она посмотрела на бревенчатую стену горницы, и вдруг тихо, безысходно расплакалась, уткнув голову в шелковую подушку.
Высморкавшись, вымыв лицо в нужном чулане, Марья мрачно вскинула голову: «Ты помни, что Господь Аврааму говорил, вот и все. И ни о чем больше не думай».
Она быстро заплела косы и крикнула, — в дверь уже стучали, — «Иду, матушка!».
Целовальник поставил на выскобленный деревянный стол блюдо с запеченным поросенком и подмигнул: «Водочки еще бутылочку принести?»
— Хватит и одной, — усмехнулся Федор, — ты нам лучше, мил человек, кваса еще налей, уж больно он у тебя хорош.
— Единым мигом все будет, бояре, — целовальник отдернул стираную, холщовую занавеску, что отделяла чистую половину кабака.
Федор достал кинжал и, разрезая мясо, посмотрел на сына. Петя сидел, уставившись в раскрытые ставни избы, за которыми было слышно ржание коней и щебет птиц.
— Весна, какая хорошая, — подумал Федор. «Дружная, сухая, вон, и жарко уже на дворе. Ехать как раз удобно будет».
— Да не томись ты так, — улыбнулся он, подвинув сыну половину поросенка. «Завтра и обнимешь свою Марью. Еще скажи спасибо, что с царским поездом не пришлось тащиться.
Так бы только к Троице до Москвы доехали.
— Больно долго, — жалобно сказал Петя, принимаясь за еду, — больше месяца я ее не видел, батюшка. И потом еще в Польшу отправляться, сразу, как Михаила Федоровича на царство повенчают, да?
— Угу, — Федор принял от целовальника корец с квасом, и, разлив его по глиняным стаканам, хохотнул: «Вот в начале лета и двинемся. А ты, Петька, не горюй, как ты теперь царю родственник, — Федор рассмеялся, — у трона дневать и ночевать будешь. Вотчины — сие дело нехитрое, управляющие везде надежные, а вот что тебя, в таких молодых годах, в Посольский приказ уже определили — сие тебе нелегко будет. Ну, да справишься».
Петя посмотрел на красивое лицо отца и тихо сказал: «Справлюсь, конечно. Только в Астрахань я все равно поеду, батюшка».
— Охота пуще неволи, — хмыкнул Федор. «Ну, гоняйся за атаманом Заруцким и женой его, — Федор скривился, — хоша зачем тебе сие нужно, понять не могу. Казаки сами их в Москву привезут, даже если они с Волги убегут еще куда-нибудь. Заруцкого — на кол посадим, пани Марине язык урежем, и в подземелье сгноим, а Воренок ихний в петле болтаться будет.
Отец выплюнул на пол кость и крикнул: «Эй, там!»
— Бегу, бегу, — раздался озабоченный голос, и Федор велел целовальнику: «Еще одного, а то, — он улыбнулся, мне и сыну сей поросенок — на один укус».
Петя вздохнул. Приняв от отца миску, юноша подумал: «Сказать ему? Нет, нет, не смей, нельзя, это же отец твой, молчи. А как молчать? Если это правда, то батюшка знать должен.
Уже полтора года сейчас мальчику».
Он вспомнил сырой, тающий снег под ногами и тихий голос князя Пожарского: «Воренок-то этот, говорят, рыжий, будто огонь, вряд ли он Заруцкого сын, али самозванца покойного, гореть ему в аду. Ну да пани Марина для кого только ноги не раздвигала, такой бляди — поискать еще. Но все равно, Петр Федорович, государь желает, чтобы покончили с этим семенем — раз и навсегда, другой смуты нам не надобно».
— И я тогда кивнул: «Покончим, князь Дмитрий Михайлович, я самолично туда, в Астрахань отправлюсь».
Петя выпил кваса, искоса взглянув на отца — тот рисовал что-то, изредка посматривая в окно.
— Венеция, — хмыкнул Федор, оторвавшись от тетради, улыбнувшись. «Жаль, Петька, что вы с нами не едете, ну да тут, на Москве, тоже кто-то остаться должен, да и вы с Польшей сейчас мир заключите, так, что видеться будем». Он, на мгновение, привстал и коротко поцеловал сына в рыжие, мягкие волосы над высоким лбом.
— В декабре у Марины сын родился, — отчаянно подумал Петя. «А в апреле мы там были, под Калугой, я тогда к ней собирался пойти, а батюшка меня отговорил. И его всю ночь не было потом. Господи, помоги мне, — он тяжело, глубоко вздохнул и робко сказал: «Батюшка, тут о ребенке пани Марины, ну, об Иване этом я поговорить хотел…».
Отец слушал, молча, отложив тетрадь, а потом, потянувшись за седельной сумой, жестко сказал: «Ничего знать даже не хочу. Сказано — вздернуть, значит — вздернуть, и все тут».
— Батюшка! — тихо ответил Петя. «Но ведь, может быть…
Отец внезапно поднялся, задевая рыжей головой потолок избы. «Тебе, Петька, видать, ее, — Федор сочно выругался, — до сих пор глаза застилает. Оставь сию бабу, велено же тебе было. У тебя жена есть, венчанная, в честном браке живи, детей рожай, а про пани Марину и думать забудь».
Петя тоже встал — он был лишь немногим ниже отца, и злым шепотом проговорил: «Я не из-за этого, батюшка. Вы подумайте, это ведь ваш сын…»
— Али кого другого сын. Али третьего, — отец дернул щекой. «Все, и хватит об этом более.
Поехали, — он повернулся, и, не говоря ни слова, вышел из горницы.
Петя положил руку на свою саблю, и, опустив глаза вниз, посмотрев на холодный, лазоревый блеск сапфиров, упрямо шепнул: «Все равно, я этого так не оставлю. Может, письмо написать? Бабушке Марфе Федоровне. Она с отцом поговорит, батюшка ее послушает, не может не послушать. Так и сделаю — напишу и с Марьей передам. Марья осторожная, не потеряет, не то, что Степа, — он невольно рассмеялся и встряхнул головой: «Так и сделаю».
Петя, на мгновение, закрыл глаза, и, слушая голоса птиц со двора, улыбнулся: «Ну вот, совсем немного осталось, скоро и Марьюшку увижу».
Отец уже сидел на своем огромном, вороном жеребце. Петя принял от холопа уздцы гнедого, и, вскакивая в седло, пробормотал: «Простите, батюшка».
— То-то же, — сказал Федор, и два всадника выехали на широкую, обрамленную зеленеющими полями, ярославскую дорогу.
Степа Воронцов-Вельяминов вышел из прохладного, сумрачного Спасского собора, и, потянувшись, скинув испачканный красками передник, сказал: «Хорошо!»
На дворе Андроникова монастыря было тихо, из келарни тянуло, — Степа повел носом, — блинами. Юноша сел на бревно у аккуратно сложенной поленницы, и, подставив лицо весеннему солнцу — улыбнулся. «Господи, — подумал Степа, — неужели и вправду, скоро в Италию? Не верю, поверить не могу.
