Элияху оглядел красивую, прибранную опочивальню, с персидскими коврами на полу, и большой, под шелковым пологом кроватью. Невестка сидела, держа руку свекрови, и юноша, посмотрев на бледное, с темными кругами под глазами, лицо Лизы, подумал: «А ведь и вправду — больной выглядит. Что же с ней случилось такое?»
— Даже и не думайте, Лизавета Петровна, — юноша сбросил кафтан, и, засучив рукава рубашки, вымыв руки в принесенном Марьей тазу, велел: «А ну ложитесь, пусть Марья Ивановна тут останется, а вы — он повернулся к Степе и Марье, — в свои горницы идите, надо будет — позовем вас».
Девочка закатила глаза и дернула брата за руку: «Ну, что стоишь?».
Степан посмотрел на купола Крестовоздвиженского монастыря, что виднелись в окне, и, вздохнув, поцеловав мать в лоб — вышел.
— Я к себе, работать, — хмуро сказал он сестре, и, опустив засов на дверь горницы, прижавшись к ней спиной, подумал: «Господи, все равно — сердце колотится. Но как хорошо, как хорошо…, - Степа опустил горящее лицо в ладони и вспомнил нежный, тихий шепот: «Я по тебе скучать буду, милый…».
Юноша, не глядя, потянулся за альбомом, и, опустившись на деревянный пол, стал набрасывать его лицо — по памяти.
Элияху вышел из опочивальни, и, прислонившись к бревенчатой стене, подумал: «Да что же такое с Лизаветой Петровной? Жара нет, даже наоборот — вся в поту холодном, тошнит ее и голова кружится. Говорит, что ела, как обычно — а все остальные здоровы. Может, того лекаря из Немецкой слободы позвать, что меня выхаживал?»
Он, уже, было стал натягивать валяную шапку, как дверь скрипнула, и юноша услышал свистящий шепот Марьюшки: «Илья Никитич! Она травы пьет!»
— Что за травы? — насторожился юноша.
— Не знаю, — Марьюшка помотала красивой головой, убранной расшитой жемчугами кикой. «Я видела, как она их заваривала, утром рано. Я думаю, — девушка густо покраснела, и, оглянувшись, привстав на цыпочки, что-то зашептала Элияху на ухо.
— Спит Лизавета Петровна сейчас? — коротко спросил Элияху, выслушав Марью. Та кивнула и добавила: «Они, наверное, в ее шкатулке лежат, принести?».
Элияху взвесил на руке атласный мешочек, и, раскрыв его, вдохнув горький, щекочущий ноздри запах, сказал: «Так, Марья Ивановна, мне кое-куда отлучиться надо. Лизавете Петровне есть, ничего не давайте, водой выпаивайте, как я и велел. Тошнить будет — ничего страшного».
Марьюшка кивнула, и, все еще зардевшись, спросила: «А что это за травы-то?».
— Так, — хмуро сказал Элияху, попробовав на зуб горьковатый порошок, — разные травы. Я скоро буду.
Он, было, стал спускаться вниз, по узкой деревянной лестнице, как увидел каштаново-рыжий затылок. Марья сидела, привалившись к стене, держа на коленях раскрытое Писание.
Юноша устроился рядом, и, скосив глаза на страницу, прочитал: «Откуда придет мне помощь? Помощь мне — от Господа, создавшего небо и землю».
Элияху внезапно вспомнил прохладную, каменную синагогу в Казимеже, предутренний туман на улицах, и тихий голос отца: «Господь сохранит тебя от любого зла, сбережет твою душу.
Господь хранить тебя будет на выходе и при возвращении, — отныне и вовеки».
— Сохранит от любого зла, — твердо сказал он, беря руку Марьи. «Не бойся, пожалуйста».
Она наклонилась, и, поцеловав черные буквы на пожелтевшей бумаге, вздохнула: «Ты меня выслушай, Элияху. Я быстро».
Федор выехал на Воздвиженку, и, прищурившись, сказал сыну: «Смотри-ка, Илюха у ворот наших стоит. Уж не заболел ли кто, не приведи Господь? — он перекрестился на купола монастыря. Заходящее солнце окрасило их огненным, расплавленным золотом, в зеленовато-лиловом, нежном небе кружили птицы, сзади скрипели телеги, и Федор, подгоняя коня, вдруг подумал:
— А ежели и вправду — то мое дитя? Как же ты можешь, пусть не хотел ты его, пусть не знал, — он на мгновение поморщился, как от боли, — но все равно, дитя на смерть обрекать? Оно-то в чем виновато? Даже если и не мой сын — нельзя так.
Он вздохнул и, бросив поводья, потерев лицо руками, сжал зубы, чтобы не выругаться.
— Ты иди, — сказал Федор сыну, спешиваясь неподалеку от ворот усадьбы. «Илюха, видно, давно ждет, вон, лицо, какое усталое. Сейчас поговорю с ним, и догоню тебя».
Петя взял под уздцы лошадей и, обернувшись, посмотрел на отца. «Зачем я ему это сказал? — горько вздохнул юноша. «Знал ведь, какой батюшка. Он накричит сначала, а потом мучиться будет, вон, глаза, у него какие, видно же, что больно ему. А все равно, — Петя, на мгновение, раздул ноздри, — все равно, я не мог иначе».
Элияху подал ему руку и чуть улыбнулся: «Матушка ваша заболела, но все хорошо будет.
Иди, — он улыбнулся, — вон, жена твоя уже навстречу бежит».
Петя отдал коней холопам и подумал: «Господи, как я ее люблю, Господи, наконец-то».
Марья остановилась рядом и, опустив лазоревые глаза, едва дыша, смотря куда-то в сторону, спросила: «Как съездили вы, Петруша?»
— Плохо, — муж наклонился к ее уху. «Потому что тебя со мной не было, Марьюшка».
— Баня истоплена, — она все перебирала нежными пальцами жемчужные ожерелья на шее. «А Лизавета Петровна спит, ну, да ей лучше уже, немного, Илья Никитич сказал — оправится. Я так скучала, так скучала, — девушка, наконец, взглянула на него. Покраснев, она добавила:
«Стыдно сие говорить, простите, пожалуйста».
— А уж как я скучал, — Петя улыбнулся, и, оглянувшись, взял ее за руку. «Пойдем, ты мне сейчас все расскажешь, и я тебе — тоже».
Федор проводил их глазами и услышал спокойный, юношеский голос: «Федор Петрович!»
Мальчик стоял, засунув руки в карманы кафтана, выпрямив спину, подняв на него серые, большие глаза. «Как на мать свою похож, — с привычной болью в сердце, подумал Федор. «И Петя тоже, только рыжий. Ну, хоть до Кракова с нами поедет, увидит Мирьям свое дитя, пусть хоша так».
— Федор Петрович! — сглотнув, повторил Элияху. «Вашу жену отравить хотели». Федор, было, хотел что-то ответить, но замер — колокола Крестовоздвиженского монастыря забили к вечерне и птицы, что сидели на куполах, снялись, уйдя в огромное, просторное московское небо.
Он вздохнул, глядя на черную стаю, и велел: «Говори».
Сквозь дрему Лиза почувствовала чье-то движение рядом, и, вдохнув его запах, чуть улыбнулась: «В баню ходили. Вон, вениками как тянет, дубовыми. Федя приехал, а я и не встретила его, стыд какой».
Лиза попыталась приподняться и услышала ласковый, низкий голос: «Лежи тихо. Вот так».
Федор устроил ее голову у себя на плече, и, поцеловав прохладный, белый лоб, добавил:
«Все хорошо, Марьюшка нас накормила, Илюха тут ночевать остался, на всякий случай.
Травы твои я выкинул, и чтобы больше сего не было, Лизавета».
Она почувствовала, что краснеет, и шепнула: «Так еще дитя хочется, Федя. Раз уезжаем мы, будем спокойно жить, можно уже. Марье-то вон — десятый год идет, взрослая девочка совсем».
— Дитя, — проворчал муж и поднес к губам ее руку. «Не такой ценой же, Лизавета. Кто тебе сии травы дал?»
— Знахарка, в Дорогомилове, там, за рекой, — вздохнула Лиза. «Агафьей Егоровной кличут. Как мы в Новодевичьем монастыре молились, инокиня Ольга, ну, Ксения Борисовна, Годунова дочь, мне про нее рассказала, что, мол, женщинам она помогает. Травы-то хорошие, это у меня, видно, не так что-то, — голос Лизы задрожал и Федор, прижав ее к себе, сказал:
— Ну, ну. Все у тебя так, — он усмехнулся, и погладил мягкую, такую знакомую грудь, — лежи, выздоравливай». Он наклонился и поцеловал ее в губы: «А потом я тебя в подмосковную отвезу. На прощание, в сторожке побываем».
— Ты же соскучился, наверное, — Лиза повернулась и, обняв его, потерлась головой о рыжую, пахнущую свежестью и лесом, бороду.
— Соскучился, — согласился Федор. «Ну да ничего, потерплю, — его рука подняла подол шелковой сорочки, и Лиза, глубоко вздохнув, закусив губу, сказала: «Федя…
— Потерплю, — улыбнулся он, поглаживая ее пониже спины, — зато потом тебя долго от себя не
