Сразу во Флоренцию надо поехать, батюшка сказал — отпустит меня. Наймусь подручным в мастерскую, хоть краски растирать, хоть пол мести, мне все равно. И буду рисовать — не успокоюсь, пока весь город не нарисую».
Из окна келарни высунулась каштановая голова и веселый голос сказал: «Степа, блины горячие, со сметаной, и рыба свежая, сегодня отец келарь велел бочонок открыть».
Юноша облизнулся, и, смеясь, ответил: «Знаешь ты, Вася, чем меня порадовать».
Степан встал, и, оглядев себя, отряхнув рубашку, провел рукой по рыжим, переливающимся золотом на солнце кудрям. Он подошел к колодцу, — невысокий, легкий, изящный, и, тщательно вымыв руки, полюбовался отполированными ногтями.
— И никаких строек, — пробормотал Степа. «Батюшка же рассказывал, что есть архитекторы, которые сады планируют, или отделкой занимаются — вот, сие мне по нраву. Пусть батюшка с кирпичами возится, — он усмехнулся, и, спустившись по каменным, истертым ступеням келарни, сказал: «Ну, и где сии блины, Василий? Давай их сюда».
Юноши сидели друг напротив друга за длинным столом.
Вася вдруг вздохнул, и, глядя на Степана красивыми, карими глазами, помявшись, спросил:
«Значит, уезжаете все-таки?».
Степа посмотрел на него, и тихо ответил: «Летом, да».
— Я тебе икону написал, — на смуглых щеках появился легкий румянец. «Ну да я не такой мастер, как ты, но все равно…, Стефана Первомученика, небесного покровителя твоего, — Вася опять вздохнул и, не глядя на Степу, добавил: «Маленькая, удобно в дорогу брать».
Степан сглотнул, и попросил: «Можно?».
Он, едва дыша, принял иконку, и взглянул на архидиакона Стефана. Тот стоял, — невысокий, легкий, с прямой спиной, откинув рыжеволосую, кудрявую голову, держа в изящной руке пальмовую ветвь. Лазоревые глаза великомученика смотрели прямо на Степу и тот, наконец, сказал: «Господи, Вася, красота, какая. Спасибо, спасибо тебе».
На келарне было тихо, и Степа, вдруг, погладив икону, посмотрев на приятеля, рассмеялся:
«У тебя сметана, дай-ка».
Он подошел ближе, и, подняв руку, стерев с нежной щеки белый след, вздрогнул и, не отнимая пальцев, сказал: «Вася…»
— Прости, — карие глаза наполнились слезами и юноша отстранился. «Я не буду, не буду, я не знаю, что это на меня нашло…
— То же, что и на меня, — твердо ответил Степа. Он, наклонившись, поцеловал темно-красные, сладкие губы — долго, медленно.
— Господи, как сердце колотится, — подумал юноша. «Господи, как хорошо, так вот оно, вот, как бывает…, Какое счастье».
— У меня еще никогда…, - услышал Степа робкий, прерывающийся голос, и, устроившись рядом, прижавшись горящей щекой к его руке, ответил: «У меня тоже, милый. Теперь ты меня поцелуй, ладно?»
Вася улыбнулся, и, погладив его пальцы, прикоснувшись к ним губами, выдохнул: «Да!»
Лиза вышла на крыльцо, и, окинув хозяйским взглядом двор, сказала: «Ну, коли батюшка, и Петя не сегодня-завтра возвращаются, надо нам с вами уже и сборами заняться».
Она внезапно подняла руку, и, отерев холодный пот со лба, неразборчиво проговорила:
«Голова…, болит. И кружится сильно…»
— Матушка! — испуганно сказала Марья. «Матушка, пойдемте в горницы, вам лечь надо».
Лиза внезапно закашлялась, и, упав на колени, дергая спиной, выплюнула на деревянные ступени крыльца сгусток крови.
— Лизавета Петровна! — невестка опустилась рядом, — Лизавета Петровна, руку мою возьмите, я помогу вам. А ты, Марья, — она обернулась к девочке, — беги что есть духу на Чертольскую улицу, Илюша там сегодня, приведи его сюда!
Марья кивнула, и, перекинув на грудь толстую, каштаново-рыжую косу, поцеловала мать в щеку: «Сейчас Илюша вам поможет, матушка, а вы отдыхайте, пожалуйста!»
Лиза кивнула головой и часто, болезненно задышала.
Марья бросила один взгляд на мертвенно-белое лицо матери, и, проскользнув в открытые холопами ворота — бросилась вниз по шумной, многолюдной Воздвиженке.
Элияху зевнул, и, закинув руки за голову, открыв глаза, подумал: «Все же хорошо здесь, у Никифора Григорьевича на харчах. И выспаться можно, вся работа по ночам. Однако, — он повернул голову и посмотрел на полуденное солнце в окошке светелки, — надо и вставать, в избу-то опосля обеда народ приходить начнет».
Он поднялся, и, быстро умывшись, потянувшись, высунулся в окно. «Опять же — Элияху посмотрел на быстро бегущий, разлившийся по-весеннему ручей, — и баня тут своя, в городские все же ходить опасно, мало ли что».
Дверь стукнула и томный голос сказал: «Квасу вам принесла, Илья Никитич, и пирогов тако же — с луком зеленым. У всех мясоед, а вы опять поститесь, или что отмолить хотите?»
Он взглянул на черные, заплетенные в толстые косы волосы, на синие, огромные глаза и хмуро сказал: «Спасибо, Василиса Ивановна».
Алые губы улыбнулись. «Одним спасибом сыт не будешь, Илья Никитич, хоша бы приголубили разок, али не нравлюсь я вам?».
От нее пахло свежеиспеченным хлебом. Василиса пристроила пироги на простом столе и подошла к нему.
— Я же вам который раз говорю, Илья Никитич, — девушка отставила руку в сторону и полюбовалась сапфировым перстнем, — сие прихоть моя, ничего вам стоить не будет, и Никифор Григорьевич не рассердится, коли узнает, зря вы, что ли ему помогаете?
— От князя Пожарского, — кивнула она на перстень и, обнажив белоснежные зубы, рассмеялась: «Вот он — пущай платит, и другие бояре — тако же, а я — она внезапно закинула руку ему на шею, и рукав шелковой сорочки спустился до локтя, — я, Илья Никитич, и сердцем любить умею, коли меня любят.
— Василиса Ивановна, — пробормотал он, — я прошу вас, не надо…
— Не надо, — задумчиво повторила девушка и, прижавшись к нему острой, высокой грудью, опустив руку вниз, усмехнулась: «Вижу, вижу, Илья Никитич, не надо».
За пестрядинной занавеской раздались легкие шаги и мужской голос позвал: «Илюша, ты встал уже?»
Василиса мгновенно шмыгнула в соседнюю горницу, а Элияху, стиснув зубы, плеснув ледяной водой в пылающее лицо, ответил: «Да, Никифор Григорьевич».
Марья стояла в дверях кабака, и, бросившись к нему, схватив его за руку, выдохнула:
«Матушке плохо, пойдем, пойдем скорее!»
Он взял нежную, сильную, маленькую ладошку и спокойно ответил: «Ты только не волнуйся.
Я тут, и все будет хорошо».
— Я знаю, — ответила Марья, когда они уже шли вверх по ручью, к Воздвиженке. «Я знаю, Элияху».
Юноша посмотрел сверху вниз в большие, синие, доверчивые глаза девочки и подумал: «Как я мог? Ведь это грех, великий грех. А если бы Марья не прибежала…»
Он помотал головой и услышал подозрительный голос: «А что это ты покраснел?»
— Так, — угрюмо ответил Элияху, — задумался. Что с Лизаветой Петровной?
— Голова у нее кружилась, и кровь выплюнула, — Марья, на мгновение, приостановилась: «А если матушка умрет?», — пронеслось у нее в голове. «Нет, нет, даже думать об этом нельзя, Элияху здесь, он поможет. Я с ним поговорю, вот. В тайности, он меня не выдаст».
Девочка облегченно вздохнула, и, остановившись перед высокими, мощными воротами усадьбы, — постучала в наглухо запертую дверь с узкой прорезью.
Лиза подняла голову с подушки и слабо улыбнулась: «Илюша…, Да мне лучше уже, я вставать собиралась».
