Цесаревич молчал, кусая губы. Он молчал не только потому, что нечего было ответить, а скорее потому, что происходящее в Гатчине тут же становилось известно в Павловске, и великая княгиня опять плакала и просила удалить Нелидову, утверждая, что ее присутствие плохо влияет на внутрисемейную обстановку и мальчики — Александр и Константин — оттого рассеянны и не прилежны в занятиях.
Надо было поступать решительно. Если не прогнать Тилли, он потеряет в конце концов Нелидову. На каждое дежурство Нелидова в сумочке приносила прошение об отставке.
— Вполне возможно, что потребуется резолюция мадам Бенкендорф, — жаловалась окружающим Катенька.
И тогда цесаревич взорвался:
— Считайте, что ее нет в Петербурге!
Изгнание из рая
Расставаться, однако, с Христофором Бенкендорфом трудно и глупо. Он человек преданный, честный и исполнительный, что доказывал неоднократно. Великая княгиня, узнав, что муж намерен удалить Тилли прочь, непременно упадет в обморок, а затем запрется в Павловске, и ее оттуда никакими клещами не вытащишь. Но нечего делать! Приходится идти ва-банк! Мягкотелость лишь навредит. Им пожелали управлять, ему хотели предписывать линию поведения — с кем ему знаться, а с кем — нет, на нем надеялись сыграть как на флейте, императрица-мать смеется над гатчинским войском, но он всем докажет, что они ошибаются.
Бенкендорфша взяла на себя слишком много и промахнулась. Россия — не паршивенький Монбельяр. Здесь господствуют другие законы. Здесь есть куда сослать. И Петербург не Виртемберг. Тилли вылетит отсюда, как пробка из бутылки шампанского, и от него зависит, в какую сторону она полетит — в Сибирь, на Кушку или в Чечню!
Тилли ощущала надвигающуюся опасность. Очень часто цесаревич, грозно сверкая глазами и цокая подкованными ботфортами, покидал любое помещение, когда там появлялась Тилли. Ходил он нелепо, ноги не сгибал, ставил их на каблук, отчего и происходил устрашающий шум.
Но Тилли не желала складывать оружие, уступать завоеванное поле кому бы то ни было не в ее правилах, а главное — оставлять дорогую подругу в неведении бесчестно и тоже не в ее правилах.
— Екатерина Нелидова испорченная женщина, — почти ежедневно твердила она великой княгине. — Как можно так себя держать? Не понимаю! Она сознательно вносит разлад в твою семью. Святая давно бы удалилась прочь и не доставляла бы повелительнице столько хлопот. Нет, я не так наивна, чтобы верить в чистоту их отношений. В какое положение ставят тебя? Как он смеет тебя упрекать и подозревать в том, что ты готовишь ему участь покойного отца? О чем они вечно шепчутся, черт возьми?
Великая княгиня молчала в растерянности. Ей не хотелось верить словам Тилли, но в них содержалась какая-то правда. Тилли не ошибается, Тилли знает жизнь. Она не желает ей зла. Тилли не интриганка, Тилли была ей верна в Этюпе. Горе соединило их сердца. Прошлые невзгоды сделали связь неразрывной. Она единственная ниточка, тянущаяся к прошлому, к Монбельяру, к Виртембергу. И Тилли права — все это непристойно и оскорбительно: уловки и ужимки, прогулки при луне и музыкальные вечера далеко за полночь, мимолетные прикосновения на сцене во время репетиций любительских спектаклей и жаркие объятия по ходу пьесы. Нет, нет, он обязан отказаться от Нелидовой, чего бы это ни стоило! Пусть она возвращается в Смольный.
— Бог видит правду! — благословляла ее на решительные действия Тилли. — Милая, будь твердой, у тебя нет иного выбора. Нельзя в чужой стране быть посмешищем. Такая ситуация опасна не только для тебя, но и для детей. Ты обязана повернуть ключ в замке.
И великая княгиня, преисполненная благородных чувств и надежд, повернула однажды ключ в замке спальни. Цесаревич отлично понимал, что без моральной поддержки Тилли великая княгиня не отважилась бы на подобное деяние. Жена по мягкости душевной всегда нуждалась в поддержке и одобрении. Слишком одинокой чувствовала она себя в России. Ей недоставало воли и твердости, которыми всегда славились принцессы германской крови. У Тилли воли и твердости было в избытке, но она не родилась принцессой.
Цесаревич поступил обдуманно. Он обратился с просьбой к императрице отправить полковника Бенкендорфа в Южную армию к фельдмаршалу Салтыкову. Он был уверен, что отказа не получит. Императрица в свою очередь понимала, что отсутствие Бенкендорфши ослабит Павловск и Гатчину. Отъезд Христофора Бенкендорфа отрицательно скажется на четко функционирующей там военно- административной системе — пусть миниатюрной и кукольной. На братьях Бенкендорфах там многое держалось. Спайкой гатчинцы славились, и никакие насмешки императрицы над прусскими военными порядками, никакая ирония по поводу формы солдат и офицеров, никакое обращение к здравому смыслу и рассуждения, что русскому человеку глупо навязывать «обряд неудобь-носимый», не оказывали действия. Розовощекие внуки Александр и Константин рвались из Царского Села в Гатчину, как соколы, с которых сняли колпачки. Барон Штейнвер — первая скрипка в гатчинском оркестре, опиравшийся на Аракчеева, Бенкендорфов, Вадковского и прочих, — занимал то место в сердце цесаревича, которое некогда отвоевал в сердце Петра Великого Лефорт. Штейнвера цесаревич очень ценил и слушался во всем, что касалось экзирцермейстерства. Штейнвер был человек серьезный, хотя и не лишенный недостатков. Армию он понимал как безотказную машинерию, в чем был свой смысл. С удалением Бенкендорфа монолитная шеренга офицеров-гатчинцев поредела бы, а следовательно, представляла бы меньшую опасность.
И Бенкендорф отправился с депешами к Салтыкову.
Зато с Тилли цесаревич поступил без церемоний. Он сам сообщил великой княгине, что семейство должно незамедлительно покинуть Павловск и Петербург. Как он и предполагал, жена упала в обморок, а затем заперлась в спальне, посылая жалобные записочки императрице. Даже через Нелидову она попыталась воздействовать на мужа, отбросив связанные с просьбой унижения.
— Ваше высочество, вы слишком круты и не всегда справедливы, — сказала Нелидова высокомерно в одной из интимных бесед. — Надо уметь прощать врагов. Нельзя возводить собственное счастье на несчастье других.
— Вы святая! — вскричал цесаревич и бросился вон из комнаты. — Она святая! — шептал он на бегу. — Она святая! Какое великодушие! Надо уметь прощать врагов! Какие слова! Надо их выгравировать на золотой пластине и прибить у входа во дворец.
И тут же послал в Павловск поручика Готтиха выяснить: в точности ли выполнено его повеление и не скрывается ли Тилли где-нибудь в окрестностях. Но Тилли хватило ума удрать в Петербург. Чем черт не шутит! Кибитка с казачьим конвоем всегда дежурила на заднем дворе. То отвозила, то привозила, и все под колокольчик.
Великая княгиня жаловалась Плещееву, плакала в жилетку Вадковскому, просила вмешаться доктора Фрейганга, но все понапрасну. Цесаревич оставался неумолим. Чужие беды и слезы только разжигали гнев. Он приказал Готтиху передать великой княгине, что повеление должно исполнить в точности, иначе Тилли будет депортирована за пределы империи в Монбельяр или Виртемберг и въезд в Россию будет навечно запрещен. Он хотел продемонстрировать непреклонность и отсутствие гамлетовского комплекса.
Тилли и великая княгиня некоторое время слабо сопротивлялись. Они встречались у фрейлины Ржевской на загородной дачке. Фрейлина, правда, недолюбливала Тилли, но не знала о постигшем ее несчастье и считала, что эти свидания случайны. Ищейки Шешковского быстро донесли цесаревичу, что Тилли живет инкогнито в столице, снимая квартиру в обывательском доме на Екатерингофском проспекте, и очень нуждается в деньгах. Цесаревич впал в ярость. Он располагал собственными, и немалыми, средствами и доплачивал Бенкендорфу к жалованью пенсию, которая начислялась со дня его свадьбы с Тилли. Сейчас он вычеркнул из расходной книги фамилию преданного офицера и его супруги, хотя знал, что тем обрекает семейство, и особенно детей, на нищету. Великая княгиня наконец сообразила, что цесаревича на сей раз не утихомирить обычными средствами — покорностью и лаской. Она позвала Нелидову и попробовала сделать шаги к примирению, но и эта жалкая политика не принесла удачи.
