«Вдохновение», «боговдохновенность» — одно из центральных понятий Гётевской эстетики. «Нужно, — говорил он Эккерману, настаивая на врожденности дарования (без чего знание и даже воображение «недостаточны»), — чтобы природа нас правильно создала, чтобы хорошие замыслы представали перед нами, как истые дети божий, и кричали нам: «Вот мы!» По убеждению Гёте, художник всегда носит в самом себе «антиципацию» (смысловое предвосхищение) мира, — даже в пору, когда он еще не обладает житейским опытом. «Я написал «Геца фон Берлихингена» двадцатидвухлетним юнцом и спустя десять лет был изумлен правдивостью своего изображения. Ничего подобного я, само собой, не имел случая ни пережить, ни видеть, а посему понимание разнообразных состояний человека я мог постигнуть разве лишь в силу антиципации». В силу же антиципации он проник в ранние годы и в «мрачное разочарование в жизни Фауста или в любовное томление Гретхен». Но дело здесь даже не в юности, а в том, что всякое творчество немыслимо без способности предвосхищать, антиципировать. Вот почему музыка — «колыбельное имя всякого искусства». «Музыка, — поучал он своего фамулуса, — нечто целиком врожденное, нутряное, не нуждающееся… ни в каком опыте, извлеченном из жизни». Она — сплошь предвосхищение, антиципация — как в силу своей техники, своего материала, где каждый звук «предвосхищает» свое место в звуковом ряду, собственно еще не созданном (или же не воссоздаваемом исполнителем), так и в силу своей конечной удовлетворенности одним лишь «предвосхищением смысла» (не «смыслом» еще — то есть самоотчетом сознания). Все более обостряя свою мысль о врожденности художественного дара, Гёте чеканит свой афоризм: «В искусстве и поэзии личность— это все».
В дальнейшем мы увидим, что эти мысли об искусстве, на первый взгляд свидетельствующие об убежденности Гёте в абсолютной обусловленности искусства «личностью художника», его «прирожденным даром», на самом деле лишь исходный тезис усмотренной Гёте диалектической антиномии искусства, тезис, уравновешенный далеко идущим антитезисом, утверждающим громадное значение традиции, общественных условий, усвоенного мастерства — словом, всяческих «воздействий извне», не одолев и не усвоив которые художник никогда не поднимется до истинных высот искусства. Ведь даже пятилетний Моцарт, на которого ссылается Гёте, отстаивая свой тезис о «прирожденности художественного дара», был не только «чудом, не поддающимся дальнейшему объяснению», но и гениальным учеником своего музыканта-отца.
Однако, прежде чем вникнуть в антитезис Гётевской «антиномии искусства», напомним читателю, как близка была мысль о «предвосхищении опыта художником» и русскому мыслителю — Белинскому.
Кто из читавших «Дневник писателя» Достоевского не помнит восторженного приема «Бедных людей» Некрасовым и Григоровичем, их прихода в ночной час к молодому автору и вслед за тем состоявшейся встречи Достоевского с Белинским? «Да вы понимаете ль сами-то, что это вы такое написали! — не переставал вскрикивать Белинский. — Вы только непосредственным чутьем (курсив мой.—Н. В.), как художник, это могли написать, но осмыслили ли вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы нам указали? Не может быть, чтобы вы в ваши двадцать лет уж это понимали! Да ведь этот ваш несчастный чиновник — ведь он до того заслужился… что даже и несчастным- то себя не смеет почесть от приниженности… А эта оторвавшаяся пуговица, а эта минута целования генеральской ручки, — да ведь тут уж не сожаление к этому несчастному, а ужас, ужас! В этой благодарственности-то его ужас! Это трагедия! Вы до самой сути дела дотронулись, самое главное разом указали. Мы, публицисты и критики, только рассуждаем, мы словами стараемся разъяснить это, а вы, художник, одною чертой, разом в образе выставляете самую суть, чтоб ощупать можно было, чтоб самому нерассуждающему читателю стало вдруг все понятно! Вот тайна художественности, вот правда в искусстве! Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар; цените же ваш дар и оставайтесь верным, и будете великим писателем!»
Нельзя было точнее передать пeрвую тезу Гётевской антиномии искусства, чем это сделал Белинский, — вплоть до требования «верности» художника самому себе и своему дарованию, — хотя великий русский критик скорей всего даже и не знал высказываний Гёте касательно «антиципации мира» художником.
Сам Гёте наиболее отчетливо сформулировал свою антиномию искусства в предисловии к «Поэзии и правде». Напомним читателю эту формулировку. Для того чтобы написать автобиографию, от писателя, по мнению Гёте, требуется «нечто почти невозможное, а именно, чтобы индивидуум знал себя и свой век: себя, поскольку он при всех обстоятельствах остается одним и тем же (здесь и ниже курсив мой.—Н. В.), а век — как нечто вольно или невольно увлекающее за собой всякого, как нечто определяющее и образующее тебя. Всякий родившийся десятью годами раньше или позже был бы, можно сказать, совершенно другим человеком по своему развитию и влиянию на окружающих».
Что же, по Гёте, означает здесь «оставаться одним и тем же»? Только то, что главным в художественном произведении, тем, что составляет его идейное единство и что ему сообщает художественную гармонию, является не единство фабулы и не стилистическая однородность изобразительных средств, а самобытное отношение автора к предмету, к действительности. Что бы ни изображал писатель— испепеляющую ли страсть Вертера, стремление ли к личному совершенствованию Мейстера, наивность ли Маргариты или дерзания Фауста, — мы ищем в его творчестве, собственно, только чувства и мысли самого художника, его личность, его способность осветить жизнь с новой стороны, увидеть ее в другом ракурсе, внезапно ему открывшемся под влиянием «вдохновения», к безотчетному подчинению, которому предрасположен художник, его впечатлительный организм — «демоническое начало» его души. Это «демоническое начало», то есть прирожденный, никакими усилиями воли или труда не приобретаемый дар, и открывает художнику мир в его многообразных проявлениях — не таким, каким бы он хотел его видеть, а в истинном, объективном его значении.
Такой взгляд Гёте на природу художественности, выраженный в его афоризме: «В искусстве и поэзии личность — это все», — Не только не исключал, а, напротив, предполагал неустанную работу над «самосовершенствованием таланта», над овладением всесторонними знаниями. «Талант рождается не для того, чтобы быть брошенным на собственное попечение», — поясняет Гёте. Одни лишь «дураки воображают, что утратят свой дар, если обретут знания» — если станут учиться у старых мастеров и у лучших своих современников, работавших и работающих в той же художественной области и в смежных областях искусства. Поэт, по убеждению Гёте, должен учиться не только у других поэтов, но и у живописца, актер — не только у других актеров, но и у скульптора, и все они без различия — у самой природы и у великих ученых, открывших и открывающих ее законы. «Все великое просвещает, если только умеешь постичь его как следует».
Способность «антиципировать мир» неотделима от таланта художника. Но если «область любви, ненависти, надежды, отчаяния и тому подобных страстей и душевных состояний заранее известны художнику», то «не может быть прирожденного знания того, каков порядок судопроизводства или как происходит заседание в парламенте, как совершается обряд коронования; чтобы не исказить картины таких сторон жизни, писатель вынужден сам ознакомиться с ними или прибегнуть к показаниям очевидцев… Все, что у меня, — мое! А взял ли я это из жизни или из книги, безразлично. Вопрос лишь в том, хорошо ли у меня получилось?»
Но дело, конечно, не только в этом, и даже не в том, что «дар антиципации», по замечанию Гёте, «ограничен», а в глубоко оригинальной трактовке поэтом-мыслителем самого понятия личности. Личность, по Гёте, — вразрез с обычным ее пониманием, — не «в обособленности»; напротив, она — нечто собирательное по самой своей природе, средоточие, в котором скрещиваются самые различные исторические силы и культурные традиции. «По сути, все мы коллективные существа, что
