Разговоры с Гете в последние годы его жизни

бы мы о себе ни воображали. В самом деле, как незначительно то, что мы могли бы назвать доподлинно своей собственностью!.. Но этого не понимают очень многие добрые люди и полжизни бродят ощупью во мраке, грезя об оригинальности. Я знавал живописцев, которые хвастались тем, что… в своих произведениях всем обязаны исключительно собственному гению. Дурачье! Как будто это возможно! И как будто внешний мир на каждом шагу не внедряется в них и не формирует их по-своему, несмотря даже на собственную глупость!.. Правда, за мою долгую жизнь мне удалось задумать и осуществить кое-что, чем я считаю себя вправе гордиться; но, говоря по чести, мне самому принадлежит здесь лишь способность и склонность видеть и слышать, различать и выбирать, оживлять собственным духом то, что я увидел и услышал, и с некоторой сноровкой передавать это другим».

Что же в таком аспекте означает еще «оставаться одним и тем же»? Речь здесь, как видно, идет о достаточно «подвижной стабильности» художественного «я» — подобно тому как Гёте говорит о «подвижных законах» природы. Но и этим не исчерпывается «коллективный характер» личности и таланта! Художник неотделим от культурно-исторического развития своей нации. Сын бедного портного, не получивший ни университетского, ни даже среднего образования, но рожденный в мировом центре, в Париже, а не в каком-нибудь захолустном немецком городке, Беранже создает вопреки своему «жалкому жизненному пути… песни, полные такой художественной зрелости, грации, остроумия и тончайшей иронии… написанные таким мастерским языком, что они возбуждают восхищение не только во Франции, но и во всей образованной Европе»… Какие плоды могло бы принести «то же самое дерево, вырасти оно… в Иене или в Веймаре»? «Возьмите Бернса. Что сделало его великим? — продолжает развивать свою мысль Гёте. — Не то ли, что старые песни его предков были живы в устах народа, что он слышал их еще в колыбели, а потому, опираясь на их живую основу, мог пойти дальше?» И, во-вторых, не потому ли он велик, что его собственные песни «тотчас же находили восприимчивые уши в народе, что… ими встречали и приветствовали его в кабачке веселые товарищи»? Не то в Германии. «Кто скажет, что песни Бюргера или Фосса (и самого Гёте, прибавим мы. — Н. В.) хуже и менее народны лучших из песен Беранже? Но многие ли из них вошли в жизнь так, чтобы мы могли их услышать от самого народа? Они написаны и напечатаны и теперь стоят в библиотеках — таков удел всех немецких поэтов».

Принято изумляться трагедиям древних греков. «…Мы скорее должны были бы изумляться той эпохе и нации, — замечает Гёте, — нежели отдельным авторам». В книге Эккермана «Разговоры о Гёте» мы встретили немало таких же, однородных по смыслу, высказываний поэта. Повторяем: что же в таком случае представляет собой, по мысли Гёте, искусство? По всему, что нами здесь приводилось, — прежде всего высокую способность выражать чаяния «коллективного существа» — общества, своего народа; иногда — вразрез с распространенной идеологией, ежели она затемняет смыл еще не осознанных народом чаяний.

Искусство не изображает «общего» («всю действительность») — это вне его возможностей; о «всей действительности» можно разве судить или попытаться охватить ее познающей мыслью. Так, Фауст хочет обнять своим пытливым умом «вселенной внутреннюю связь». Область искусства — частное, единичное. Но ведь и общее — в реальном мире — существует и проявляет себя в качестве общего лишь через частное и единичное. Для того чтобы художник дал нам почувствовать общее, смысл общего (действительного мира), он должен сообщить единичному такую конкретность, такую наглядность и полноту жизни, чтобы в каждой частности чувствовалось соприсутствие силы жизни, порождающей единичное, иными словами — осязаемость общего, равнозначную его познанию. «А для этого нужен талант, нужно творчество поэта».

Все это образцы Гётевской диалектики, его динамически-целостного, конкретного мышления. Книга Эккермана богата такими образцами. Но в этой же книге мы встречаемся и с не сведенными в двуединый синтез противоречивыми суждениями, с антиномиями, где между двумя противоположными положениями — зияние, пропасть, прорытая непреодоленными и для Гёте непреодолимыми сомнениями, — в сферах политического мышления, отчасти и гносеологического. Мы вкратце уже ознакомились с ними. Как мыслитель Гёте так и не мог их полностью изжить, но порою преодолевал их как художник.

Томас Манн рассказывает в своей повести «Лотта в Веймаре», как часто смущала собеседников Гёте двойственность его суждений. Это — следы сомнений, неспособности остановить свой выбор на одном из выдвинутых положений, неспособности «снять» их в высшем синтезе. Но, подчиняясь логике замысла, конкретной (в отличие от абстрактной) его идее, Гёте нередко находил должное решение. Дело в том, что в художественном произведении, как и в практической жизни — социальном, историческом бытии человечества, ценность и подлинное значение идеи опознаются прежде всего по силе ее воздействия, по ее плодотворности. Иными словами, идея здесь не только «высказывается», но и живет — подобно тому как она живет в человеческом обществе. Здесь как бы тоже «теория проверяется практикой», ее значением для героя и всего хода действия, степенью ее участия в судьбе героя и его окружения. Это ярче всего, пожалуй, видно именно на примере «Фауста». В нем все разноречия, все антиномии отвлеченно-логического мышления растворялись в слепящем классическом свете всеобъемлющего творческого замысла, и это высшее откровение «великой старой немецкой поэзии», как говорил В. И. Ленин, стало благороднейшим достоянием европейских народов и всей мировой литературы.

Воззрения Гёте на проблемы истории и культуры, его мощная диалектика — всего лишь ступень бесконечной лестницы, по которой человеческая мысль поднялась к материалистическому пониманию истории, — правда, высоко поднявшаяся над философским уровнем воззрений современников великого поэта. Но здесь, во всемирно-исторической трагедии Гёте, в его «Фаусте», эта ступень стала символом нашей общей тоски по высшей форме исторического бытия, общественного миропорядка. Поэзия и правда, деяние и мысль, их бесконечная цель, «здесь — в достижении», стала непреложным фактом нового сознания человека и человечества.

Этим-то нам, людям, строящим коммунистическое общество, и дорого творчество Гёте и дорога могучая его личность, вставшая перед нами во весь свои рост в бесподобной книге Эккермана.

Н. Вильмонт

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Сие собрание бесед и разговоров с Гёте возникло уже в силу моей врожденной потребности запечатлевать на бумаге наиболее важное и ценное из того, что мне довелось пережить, и, таким образом, закреплять это в памяти.

К тому же я всегда жаждал поучения, как в первые дни моего знакомства с великим человеком, так и позднее, когда я прожил подле него долгие годы. Жадно впитывая смысл его слов, я записывал их, чтобы и в будущем не утратить своего достояния.

Однако теперь, думая об изобилии и полноте его высказываний, которые на протяжении девяти лет дарили меня счастьем, и глядя на то немногое, что мне удалось сохранить, я кажусь себе ребенком, старающимся удержать в ладонях весенний ливень, тогда как живительная влага протекает у него меж пальцев.

Но поскольку говорят, что каждая книга имеет свою судьбу, — слова эти равно относятся к ее возникновению и к выходу в свет, — то они, конечно, действительны и по отношению к настоящей книге. Случалось, что месяцы проходили под знаком неблагоприятных созвездий и недомоганья; дела, а также забота о хлебе насущном, не позволяли мне записать хотя бы строчку, но затем положение созвездий изменялось, хорошее самочувствие, досуг и охота писать, объединившись, давали мне возможность хотя бы