— Слушай. — Сирша начинала злиться. — Мне двадцать два года, и я делаю то же самое, что делают в моем возрасте все: гуляю и развлекаюсь. — Она перешла на базарный тон. — И потом, если у тебя в этом возрасте не было никакой жизни, это не значит, что и у меня ее быть не должно. — Она бешено хлопала своими крылышками, как будто сидела в банке и воздух был на исходе.
«У меня не было жизни, потому что я воспитывала тебя, — сердито подумала Элизабет. — И похоже, не справилась с этой задачей».
— Ты что, собираешься тут сидеть и слушать наши разговоры? — вызывающе спросила Сирша у кушетки.
Элизабет нахмурилась и прочистила горло.
— А как быть с тем, что сказал Пэдди? И совсем не важно, что ты считаешь, что не сделала ничего плохого. Полиция думает иначе.
Сирша продолжала жевать жвачку и смотрела на нее холодными голубыми глазами.
— Пэдди натуральный остолоп. В чем он может меня обвинить? Разве что веселиться вдруг стало преступлением.
Бабочка бьется, бьется из последних сил.
— Сирша, пожалуйста, — мягко начала Элизабет, — пожалуйста, выслушай меня. На этот раз они настроены серьезно. Просто… просто сделай перерыв с… — она помедлила, — с выпивкой. Ладно?
— Не смей говорить об этом! — Лицо Сирши перекосилось от ярости. — Заткнись, заткнись, заткнись, ты меня чудовищно достала! — Она вскочила. — У меня все в порядке с выпивкой. Это у тебя проблемы, раз ты думаешь, что так чертовски совершенна. — Она открыла дверь и кричала, чтобы всем было слышно. — А ты, — она кивнула в сторону кушетки, — не думаю, что ты здесь надолго задержишься. В конце концов, они ведь все уходят, не так ли, Лиззи? — Сирша будто выплюнула это имя.
В глазах у Элизабет заблестели злые слезы.
Сирша с шумом захлопнула за собой дверь. Ей удалось сбить с банки крышку, и теперь она снова была свободна и могла улететь. От звука захлопнувшейся двери Элизабет задрожала всем телом. В кабинете стало совсем тихо, даже жужжавшая до этого муха опустилась на лампу. Мгновение спустя раздался слабый стук в дверь.
— Что? — резко спросила она.
— Это., ээ… Бекка, — послышался робкий ответ. — Принесла кофе.
Элизабет пригладила волосы и промокнула глаза:
— Заходи.
Когда Бекка выходила из комнаты, Элизабет увидела, что возвращается сестра.
— Да, кстати, я забыла попросить тебя одолжить мне немного денег. — Голос Сирши стал мягче. Как всегда, когда ей было что-нибудь нужно.
Сердце Элизабет дрогнуло.
— Сколько?
Сирша пожала плечами:
— Пятьдесят.
Элизабет порылась в сумке.
— Ты все еще живешь в гостинице?
Сирша кивнула.
Элизабет вытащила пятьдесят евро и помедлила, прежде чем дать их сестре.
— На что?
— На наркотики, Элизабет, на огромную кучу наркотиков, — ехидно ответила Сирша.
Плечи Элизабет поникли.
— Я просто хотела…
— На продукты, ну, знаешь, хлеб, молоко, туалетная бумага, — вот на что. — Она выхватила хрустящую банкноту из руки Элизабет. — Не все подтираются шелком. — Она взяла со стола образец и бросила его в сестру.
Дверь за ней захлопнулась, и Элизабет осталась стоять посреди кабинета, глядя, как лоскуток черного шелка тихо опускается на белый ковер.
Она знала, что такое падать.
Глава десятая
Несколько часов спустя Элизабет выключила компьютер, в двадцатый раз навела порядок на столе и вышла из кабинета, куда в этот день уже не собиралась возвращаться. Бекка и Поппи стояли рядом, глядя в пустоту. Элизабет повернулась, чтобы посмотреть, что привлекло их внимание
— Оно опять крутится, — нервно пропела Поппи.
И они втроем уставились на кресло, которое крутилось само по себе.
— Думаете, это мистер Брэкен? — тихо спросила Бекка.
Поппи изобразила голос миссис Брэкен:
— Крутиться в кресле — это не то, чего бы хотел мистер Брэкен.
— Девочки, не волнуйтесь, — сказала Элизабет, с трудом сдерживая смех. — Завтра я попрошу Гарри его починить. А теперь идите домой.
Они ушли. Элизабет какое-то время смотрела на крутящееся в тишине кресло, а затем медленно, сантиметр за сантиметром, приблизилась к нему. Когда она подошла совсем близко, кресло перестало крутиться.
— Трусишка, — пробормотала Элизабет.
Она оглянулась, убедилась, что находится в комнате одна, осторожно взялась за подлокотники и села в кресло. Ничего не произошло. Элизабет поерзала, посмотрела по сторонам, заглянула под кресло, но ничего не произошло. И когда она уже была готова подняться и уйти, кресло вдруг начало крутиться. Сначала медленно, затем постепенно набирая обороты. Элизабет испугалась и уже подумывала о том, чтобы спрыгнуть, но кресло крутилось все быстрее и быстрее, и она вдруг захихикала. Чем быстрее вращалось кресло, тем громче она смеялась. От смеха у нее заболел живот, она не могла вспомнить, когда последний раз чувствовала себя такой молодой — ноги подняты вверх и в стороны, ветерок колышет волосы. В конце концов, через несколько секунд, движение замедлилось и кресло остановилось. Элизабет перевела дух.
Улыбка медленно угасла, а детский смех начал стихать. Осталась только гулкая тишина пустого офиса. Она стала напевать, рассматривая живописный беспорядок на столе Поппи: буклеты с образцами тканей, банки с красками и журналы по дизайну интерьеров. На глаза ей попалась фотография в золотой рамке. На ней была Поппи, две ее сестры, три брата и их родители, теснящиеся на одном диване, как футбольная команда. Сходство между ними было очевидным — у всех маленькие носы и зеленые глаза, превращавшиеся в узкие щелочки, когда они смеялись. В угол рамки была вставлена полоска из четырех маленьких фотографий Поппи и ее друга. На первых трех они гримасничали перед камерой, на четвертой с любовью смотрели друг на друга. И этот момент был навечно запечатлен на фотографии.
Элизабет перестала напевать и загрустила. Она тоже когда-то пережила нечто подобное.
Продолжая рассматривать фотографию, она старалась не думать о тех временах, но в который раз проиграла эту битву, утонув в море нахлынувших воспоминаний.
Она заплакала. Сначала это были тихие всхлипы, но вскоре они превратились в полные боли стоны, идущие из глубины ее сердца. Она вслушивалась в свою боль. Каждая слеза была мольбой о помощи, на которую никто никогда не отвечал и на которую она теперь не ждала ответа. И оттого плакала еще сильнее.
Элизабет зачеркнула красной ручкой еще один день у себя в календаре. Мать отсутствовала уже три недели. Это не было рекордом, но достаточно долго для Элизабет. Она спрятала календарь под кровать и легла. Отец отправил ее спать три часа назад: ему надоело, что она возбужденно мерит шагами пространство перед окном гостиной. Но она изо всех сил старалась не заснуть, чтобы не пропустить возвращение матери. Потому что первые моменты самые лучшие: мать будет в хорошем настроении, довольная, что вернулась домой, будет говорить Элизабет, как сильно она по ней скучала, душить ее объятиями и поцелуями до тех пор, пока Элизабет не забудет, что она когда-то плакала.
Мать проплывет по комнатам, словно не касаясь ногами пола. Возвращаясь, она всегда говорила восторженным шепотом, и голос ее был таким тихим, что Элизабет казалось, что все, о чем они говорили, было их секретом. Глаза матери блестели от удовольствия, когда она рассказывала Элизабет о своих путешествиях и о людях, с которыми познакомилась. Конечно, Элизабет не хотела проспать все это.
Элизабет выпрыгнула из постели и сполоснула лицо ледяной водой из раковины. Не спи, Элизабет, не спи, говорила она себе. Она прислонила подушки к стене и села на кровати, глядя сквозь открытые шторы на темную дорогу, ведущую во мрак. Она ни секунды не сомневалась, что мать вернется этим вечером, потому что она ей обещала. И должна сдержать обещание, ведь на следующий день Элизабет исполняется десять лет, и мать это ни за что не пропустит. Всего несколько недель назад она обещала дочери, что они будут есть пирожные, булочки и любые сладости, какие только захотят. И у них будут воздушные шары всех любимых цветов Элизабет, они вынесут их в поле, отпустят и будут смотреть, как те летят к облакам. С тех пор как мать ушла, Элизабет не могла думать ни о чем другом. От мыслей о волшебных пирожных с чудесной розовой глазурью у нее текли слюнки, и она мечтала о розовых воздушных шарах с белыми лентами, взлетающих в голубое небо. И вот этот день почти наступил, больше не надо ждать!
Она взяла «Паутину Шарлотты», которую читала по ночам, чтобы не заснуть, и включила фонарик, так как отец не разрешал ей зажигать свет после восьми вечера. Она прочла несколько страниц, ее веки отяжелели и начали смыкаться. Она медленно закрыла глаза, чтобы дать им ненадолго отдохнуть. Каждую ночь она боролась со сном, потому что именно сон всегда позволял матери ускользнуть в ночь, именно из-за него она пропускала ее возвращение. Даже
