походило на улыбку, и сказал:
— Знаешь, Элизабет, а ты не так уж далека от истины.
Это было единственным объяснением (если его вообще можно так назвать), которое она получила. Они никогда не обсуждали исчезновение матери: соседи и приезжавшие в гости родственники замолкали, когда Элизабет оказывалась рядом. Никто не рассказал ей, что произошло, а она не спрашивала. Она не хотела, чтобы повисло неловкое молчание или чтобы отец выскочил из дома, услышав имя матери. Если отсутствие упоминаний о матери гарантировало всеобщее счастье, то Элизабет, как обычно, была счастлива всем угодить.
В любом случае она не была уверена, что действительно хочет знать правду. Тайна куда приятнее. Ложась вечером в постель, она мысленно сочиняла истории, где мать оказывалась в потрясающих экзотических странах, и засыпала, представляя себе, как та ест бананы и кокосы на необитаемых островах и отправляет Элизабет послания в бутылке. Каждое утро она осматривала в отцовский бинокль береговую линию, не покачивается ли что-нибудь на волнах.
Согласно другой теории, мать стала кинозвездой в Голливуде. Элизабет чуть ли не прижималась носом к экрану во время воскресных сериалов в ожидании большого дебюта матери. Но потом она устала искать, надеяться, придумывать и в конце концов совсем перестала задумываться о ее судьбе.
Фигура в окне бывшей комнаты Элизабет не исчезла. Обычно отец ждал ее в саду. Элизабет уже многие годы не заходила в дом. Подъехав, она подождала несколько минут, но, не увидев ни отца, ни Сирши, вышла из машины, медленно толкнула калитку — от скрипа петель у нее по телу побежали мурашки — и неуверенной походкой пошла на высоких каблуках по каменным плитам. Сорняки высовывались из трещин, чтобы посмотреть на незнакомку, вторгшуюся в их владения.
Элизабет дважды постучала в заляпанную краской зеленую дверь, но тут же отдернула руку, словно обжегшись. Ответа не последовало, но она знала, что в спальне справа от входа кто-то есть. Она толкнула дверь. Внутри царило безмолвие. В нос ей ударил знакомый запах плесени, когда-то олицетворявший все то, что она считала домом, и Элизабет на несколько секунд замерла. Постояла, чтобы справиться с чувствами, которые пробудил в ней этот запах, и только потом вошла в дом.
Откашлялась.
— Привет!
Ответа не было.
— Привет! — повторила она громче. Ее взрослый голос был неуместен в доме ее детства.
Элизабет пошла на кухню, надеясь, что отец услышит ее и выйдет навстречу. У нее не было ни малейшего желания заходить в свою комнату. Стук высоких каблуков по каменному полу эхом разносился по дому — еще один непривычный здесь звук. Войдя на кухню, объединенную со столовой, она затаила дыхание. Ничего не изменилось, и в то же время все было другим. Запахи, часы на каминной полке, кружевная скатерть, ковер, кресло у камина, красный чайник на зеленой плите, занавески. Все было на своих местах, но постарело и выцвело от времени, оставаясь, однако, частью этого дома. Как будто здесь никто не жил, с тех пор как Элизабет уехала. Может быть, никто и не жил здесь по-настоящему.
Некоторое время она стояла посередине комнаты, пристально рассматривая орнамент на стене, протянула руку, чтобы прикоснуться к нему, но лишь скользнула пальцами вдоль стены, не дотрагиваясь. Все как прежде. Ей казалось, что она попала в музей, где сохранились даже звуки плача, смеха, ссор, любви и навсегда повисли в воздухе, как табачный дым.
Ну все, хватит, ей надо поговорить с отцом, выяснить, где Сирша, а для этого придется зайти в свою комнату. Она медленно повернула медную ручку, которая все так же болталась, как и в ее детстве. Элизабет открыла дверь, но входить не стала. Она смотрела прямо на отца, который, не шевелясь, сидел в кресле у окна.
Глава двадцать четвертая
Она на не сводила глаз с его затылка, стараясь не вдыхать стоявший в комнате запах, но он застрял у нее в горле, мешая дышать.
— Привет… — хрипло сказала она.
Он не пошевелился.
У нее замерло сердце.
— Привет! — Она услышала в своем голосе панические нотки.
Потеряв голову, она бросилась к нему. Упала на колени и внимательно всмотрелась ему в лицо. Он не шевелился и не отрываясь смотрел прямо перед собой. Сердце у нее забилось быстрее.
— Папочка! — Слово вырвалось само и прозвучало как-то по-детски, но Элизабет поняла, что это не просто от страха, оно действительно что-то для нее значило. Она протянула руку, дотронулась до его лица, другую положила ему на плечо. — Папа, это я, что с тобой? Скажи хоть что-нибудь. — Ее голос дрожал.
Он моргнул, и она вздохнула с облегчением.
Медленно повернувшись, он взглянул на нее.
— А, Элизабет. Я не слышал, как ты вошла. — Голос звучал как будто из другой комнаты. Он обрел какую-то мягкость, вся суровость из него ушла.
— Я звала тебя, — мягко сказала она. — Разве ты не видел, как я ехала по дороге?
— Нет, — удивленно сказал он, поворачиваясь к окну.
— Тогда на что же ты смотрел? — Она тоже повернулась к окну, и у нее перехватило дыхание. Этот вид — дорожка, садовая калитка и длинная лента дороги — поразил ее, и она застыла в таком же столбняке, что отец. В ту же секунду к ней вернулись надежды и желания из прошлого. На подоконнике стояла фотография матери, которой раньше там никогда не было. Элизабет думала, что после того, как мать ушла, отец вообще уничтожил все ее фотографии.
Лицо на подоконнике лишило ее дара речи. Прошло так много времени с тех пор, как она последний раз видела мать, ее облик в памяти стерся и потускнел. Она стала неясным воспоминанием, больше похожим на ощущение, чем на зримый образ. Увидеть ее снова было шоком. Элизабет словно смотрела на себя в зеркало. Вновь обретя способность говорить, она потрясенно спросила:
— Папа, что с тобой?
Он не повернул головы, не моргнул, просто посмотрел вдаль и ответил незнакомым голосом:
— Я видел ее, Элизабет.
— Видел кого? — Но она уже знала кого.
— Грайне, твою мать. Я видел ее. По крайней мере, мне так кажется. Это все было так давно, что я не уверен. Даже достал фотографию, чтобы вспомнить. Чтобы, когда она пойдет по дороге, я смог узнать ее.
Элизабет задохнулась от удивления:
— Где ты ее видел, папа?
Его голос стал выше, в нем слышалась неуверенность.
— В поле.
— В поле? В каком поле?
— В волшебном поле. — Его глаза заблестели, как будто он видел это снова. — В поле грез, как его называют. Она выглядела такой счастливой, танцевала и смеялась, как всегда. Она ни на день не постарела. — Он выглядел смущенным. — Но ведь она должна была постареть, правда? Она должна выглядеть старше, как и я.
— Папа, ты уверен, что это была она? — Элизабет всю трясло.
— Ну да. Она летала по ветру, как одуванчик, солнце освещало ее, как будто она ангел. Конечно, это была она.
Он сидел в кресле выпрямившись, руки лежали на подлокотниках, и он выглядел спокойнее, чем когда бы то ни было.
— С ней был ребенок, но не Сирша. Нет, Сирша уже выросла, — напомнил он самому себе. — Кажется, это был мальчик. Маленький паренек со светлыми волосами, как сын Сирши… — Его густые, похожие на гусениц брови в первый раз нахмурились.
— Когда ты ее видел? — спросила Элизабет. Осознав, что это ее, а не мать отец видел в поле, она испытала одновременно и страх, и облегчение.
— Вчера. — Он улыбнулся, вспоминая. — Вчера утром. Она скоро придет ко мне.
Глаза Элизабет наполнились слезами.
— Папа, ты сидишь здесь со вчерашнего дня?
— Да, но мне тут хорошо. Она скоро придет, и я хочу вспомнить ее лицо. Понимаешь, я иногда не могу его вспомнить.
— Папа, — голос Элизабет понизился до шепота, — с ней в поле больше никого не было?
— Нет, — улыбнулся Брендан. — Только она и мальчик. Он тоже выглядел очень счастливым.
— Послушай. — Элизабет взяла его за руку, ее собственная рука казалась такой детской по сравнению с его огрубевшими пальцами. — Это я была в поле вчера. Папа, это я ловила пушинки одуванчиков с Люком и одним мужчиной.
— Нет. — Он покачал головой и сердито посмотрел на нее. — Не было там никакого мужчины. С Грайне не было мужчины. Она скоро вернется домой.
— Папа, клянусь тебе, это были я, Люк и Айвен. Может быть, ты ошибся. — Она сказала это так мягко, как только могла.
— Нет! — закричал он, и Элизабет вздрогнула. Он посмотрел на нее с неприязнью. — Она возвращается домой, ко мне! — Он пристально посмотрел на нее. — Убирайся! — выкрикнул он и махнул рукой, сбросив ее маленькую руку со своей.
— Почему? — Ее сердце бешено заколотилось. — Папа, за что?
— Ты лгунья! — выкрикнул он. — Я не видел в поле никакого мужчины. Ты знаешь, что она здесь, и скрываешь от меня, — прошипел он. — Ты носишь костюмы и сидишь за столом, ты ничего не знаешь о танцах в поле. Ты лгунья, оскверняющая этот дом. Убирайся, — тихо повторил он.
