Глава двадцать шестая
Когда на следующее утро я вышел из дома Элизабет, то решил сразу же пойти к Опал. На самом деле я решил это раньше. Кое-что из сказанного ею задело меня за живое, фактически все, сказанное ею, задело меня за живое. Когда я был с ней, я сам себе напоминал ежа: обидчивый и колючий, все чувства обострены. Смешно, я ведь считал, что все чувства у меня обострены уже давно: я же профессиональный лучший друг, как же иначе, — но оказалось, одного чувства я еще никогда не испытывал. Я не знал, что такое любовь. Конечно, я любил всех своих друзей, но не так, совсем не так, чтобы сердце ухало и замирало в груди, как когда я смотрел на Элизабет, не так, чтобы я хотел быть с ними все время, как хотел быть с ней. И я хотел быть с ней не потому, что это было нужно ей, — я понял, что это нужно мне. Любовь пробудила во мне массу эмоций и ощущений, о существовании которых я даже не подозревал.
Я откашлялся, проверил, как выгляжу, и прошел в кабинет Опал. У нас в Яизатнафе нет дверей — никто здесь не умеет их открывать, но есть и другая причина: двери служат преградами, это массивные и неприветливые штуковины, с их помощью можно пускать или не пускать людей в свою жизнь, а у нас другая позиция. Мы выбрали открытую планировку, чтобы создать дружескую атмосферу. Но в последнее время я пришел к выводу, что розовая дверь Элизабет с улыбающимся почтовым ящиком — самая дружелюбная дверь, какую я видел. В результате вся дверная теория полетела к черту, и я еще многое стал подвергать сомнению.
Опал приветствовала меня, не подняв головы:
— Проходи, Айвен.
Она сидела за письменным столом, одетая, как всегда, в фиолетовое, ее многочисленные косички были собраны вместе и усыпаны блестками, так что при каждом движении сверкали. На стенах кабинета висели сотни рамок с фотографиями детей со счастливыми улыбками на лицах. Фотографиями были заставлены все полки, кофейный столик, буфет, каминная доска и подоконник. Куда бы я ни посмотрел, везде бесконечные ряды фотографий людей, с которыми Опал когда- то работала и дружила. Единственной свободной поверхностью в комнате был ее стол, где стояла всего одна рамка. Эта рамка годами стояла там лицом к Опал, так что никому не удавалось увидеть саму фотографию. Мы знали, что, если спросить, она скажет нам, кто на ней изображен, но никто никогда не позволял себе задать такой вопрос. О чем не нужно знать, о том не нужно и спрашивать. Некоторые просто не понимают этого. Можно много общаться с людьми, разговаривать с ними о важном, но не затрагивать ничего слишком личного. Понимаете, существует некая граница, как бы невидимое поле вокруг человека, и точно знаешь, что не надо туда заходить, не надо переступать черту. В разговорах с Опал — и, если на то пошло, с кем бы то ни было — я никогда не вторгался в это личное пространство.
«Элизабет была бы в ужасе от этой комнаты», — подумал я, глядя вокруг. Она сразу бы все убрала, протерла и отполировала до больничного блеска. Даже солонка, перечница и сахарница образовывали равносторонний треугольник в центре ее стола. Она все время передвигала вещи на дюйм вправо или влево, туда и обратно, пока они не переставали ее раздражать. Забавно, но иногда она возвращала вещи на те же места, где они стояли изначально, и убеждала себя, что это ее устраивает. Это о ней многое говорило.
Но почему я начал думать об Элизабет? Нет, я о ней думать и не переставал. Я неожиданно вспоминал о ней в ситуациях, не имевших к ней никакого отношения, и она становилась частью сценария. Я постоянно размышлял о том, что бы она подумала или почувствовала, что бы она сделала или сказала, если бы была в этот момент со мной. А все потому, что если отдаешь кому-то частичку своего сердца, то этот человек начинает полностью занимать твои мысли и ни для чего другого уже не остается места.
Так или иначе, но я вдруг обнаружил, что стою у стола и еще не произнес ни слова с тех пор, как вошел.
— Как ты узнала, что это я? — наконец заговорил я.
Опал подняла голову и улыбнулась одной из тех улыбок, которые придают ей вид человека, знающего все.
— Я ждала тебя. — Ее губы были накрашены фиолетовой помадой под цвет мантии и напоминали две подушечки. Я тут же вспомнил, что чувствовал, когда целовал Элизабет.
— Но я не назначал встречу, — запротестовал я. Я знал, что обладаю интуицией, но Опал была в этом гораздо сильнее меня.
Она снова улыбнулась:
— Чем могу тебе помочь?
— Я думал, ты узнаешь об этом и не спрашивая меня, — поддразнил я ее, садясь в вертящееся кресло и думая о вертящемся кресле на работе Элизабет, потом о самой Элизабет, о том, что чувствовал, когда держал ее в объятиях, смеялся с ней и слышал ее быстрое дыхание во сне прошлой ночью.
— Помнишь платье, которое было на Гортензии на последнем собрании?
— Да.
— Не знаешь, где она его взяла?
— А что, ты тоже такое хочешь? — спросила Опал, и глаза ее заблестели.
— Да, — ответил я, нервно теребя руки. — То есть нет, — быстро сказал я и сделал глубокий вдох. — Я просто хотел бы знать, где можно достать другую одежду. — Все, я это произнес.
— Костюмерная находится двумя этажами ниже, — объяснила Опал.
— Я не знал, что у нас есть костюмерная, — удивленно сказал я.
— Она всегда была там, — сказала Опал, прищурившись. — Можно спросить, зачем тебе это надо?
— Не знаю. — Я пожал плечами. — Просто, Элизабет, видишь ли, эээ, она отличается от всех остальных моих друзей. Она обращает внимание на такие вещи, понимаешь?
Она медленно кивнула.
Я почувствовал, что следует еще кое-что объяснить. Молчать было как-то неловко.
— Понимаешь, Элизабет мне сегодня сказала, что я ношу эту одежду либо потому, что это форма, либо потому, что я не признаю гигиены или же мне не хватает воображения. — Я вздохнул. — Ты же понимаешь, воображение — последнее, чего мне не хватает.
Опал улыбнулась.
— И я знаю, что с гигиеной у меня все в порядке, — продолжил я. — А потом я подумал о варианте с форменной одеждой. — Я осмотрел себя сверху донизу. — И знаешь, может быть, она права.
Опал поджала губы.
— Одна из особенностей Элизабет состоит в том, что она тоже носит форменную одежду. Одевается в черное: изо дня в день одни и те же скучные костюмы, косметика напоминает маску, а волосы всегда убраны назад. В общем, ничего не остается свободным. Она все время работает и воспринимает это очень серьезно. — Потрясенный, я поднял на Опал глаза, неожиданно кое-что осознав. — Опал, мы с ней абсолютно похожи. Опал молчала.
— И все это время я называл ее йынчуксом. Опал весело засмеялась.
— Я хотел научить ее веселиться, по-другому одеваться, перестать носить маску, изменить жизнь так, чтобы найти счастье, а как я это могу сделать, если сам абсолютно такой же, как она?
Опал слегка кивнула:
— Айвен, я понимаю. Ты тоже учишься у Элизабет, я вижу. Она вытаскивает на свет кое-что в тебе, а ты показываешь ей совершенно иной образ жизни.
— В субботу мы ловили Джинни Джоу, — тихо сказал я, соглашаясь с ней.
Опал открыла стоящий за ней шкаф и улыбнулась:
— Я знаю.
— О, хорошо, они прибыли! — радостно сказал я, увидев в шкафу банку с Джинни Джоу.
— Один твой тоже прибыл, Айвен, — серьезно сказала Опал.
Я почувствовал, что краснею, и сменил тему:
— Знаешь, вчера ночью ей удалось проспать шесть часов безмятежным сном. Такое случилось впервые.
Выражение лица Опал не смягчилось.
— Айвен, это она тебе сказала?
— Нет, я наблюдал за ней… — Я умолк. — Слушай, Опал, я провел там ночь. Я только обнимал ее, пока она не заснула, в этом нет ничего такого. Она сама попросила меня. — Я старался, чтобы мои слова звучали убедительно. — И если ты попытаешься вспомнить, то и с другими друзьями я себя всегда так веду. Я читаю им сказки на ночь, сижу с ними, пока они не уснут, а иногда даже сплю рядом на иолу. Никакой разницы.
— Правда никакой?
Я не ответил.
Опал взяла авторучку с огромным фиолетовым пером, опустила глаза и стала писать своим каллиграфическим почерком.
— Как ты думаешь, сколько еще времени тебе понадобится на работу с ней?
Это меня задело. Сердце заколотилось. Раньше ни о чем подобном Опал меня никогда не спрашивала. Ни для кого это никогда не было вопросом времени, все должно было развиваться естественно. Иногда необходимо провести с кем-то всего лишь один день, а иногда три месяца. И никогда раньше мы не устанавливали для этого сроки.
— Почему ты спрашиваешь?
— О, — она нервничала и суетилась, — я просто поинтересовалась. Из любопытства… Айвен, лучше тебя у меня тут никого нет, и я хочу, чтобы ты помнил, что есть очень много людей, которым ты нужен.
