шкафами и сияющей мраморной плиткой. Она только что закончила безумную уборку, а в ее мыслях так и не было порядка. Каждый раз, когда звонил телефон, она думала, что это Сирша. Но нет, зато, правда, позвонила Эдит, узнать, как поживает Люк. Элизабет до сих пор ничего не слышала о сестре.
Отец по-прежнему ждал мать, он сидел, ел и спал в одном и том же кресле уже две недели. С Элизабет он знаться не желал, не пускал ее дальше входной двери, и она договорилась, что к нему будет приходить помощница по хозяйству — готовить ему раз в день и убираться. Иногда отец впускал помощницу в дом, иногда нет. Парень, работавший у них на ферме, теперь трудился за двоих. Это стоило Элизабет кучу денег, но у нее не было выбора. Она не могла помочь ни отцу, ни Сирше, потому что они не хотели ее помощи. И она впервые задумалась о том, есть ли у нее с ними вообще что-то общее.
Они все жили когда-то вместе — но каждый сам по себе — и теперь все равно оставались вместе в одном и том же городе. Они не слишком часто общались друг с другом, но когда кто-то уезжал… это имело значение. Они были связаны старой истлевшей веревкой, которая в конце концов стала канатом, который они перетягивали.
Элизабет не могла рассказать Люку, что происходит, но, конечно, он понимал, что что-то не так. Айвен прав: дети обладают шестым чувством, но Люк был воспитанным ребенком, и как только он чувствовал, что Элизабет начинает грустить, уходил в детскую. Затем она слышала тихий стук конструктора. Она не могла заставить себя сказать ему что-нибудь, кроме того, чтобы он вымыл руки, исправил ошибку в речи или прекратил шаркать.
Она не могла его обнять, ее губы не могли сказать ему «я люблю тебя», однако старалась на свой лад сделать так, чтобы ему было хорошо. Но она знала, чего он хочет на самом деле. Она сама была на его месте и помнила, каково это — мечтать, чтобы тебя взяли на руки, обнимали, целовали в лоб и укачивали. Мечтать почувствовать себя в безопасности хоть на несколько минут, зная, что есть кто-то, кто о тебе позаботится, что не нужно справляться с жизнью в одиночестве.
За последние недели Айвен подарил ей несколько таких моментов. Он поцеловал ее в лоб и убаюкал, и она уснула, не чувствуя себя одинокой, не испытывая потребности выглянуть в окно и посмотреть, нет ли кого-то вдали. Но Айвен, милый, милый Айвен был окружен завесой тайны. Она и не подозревала, что кто-то способен помочь ей понять самое себя, и была Айвену безмерно благодарна, но ее поражало, что этот человек, который в шутку и всерьез столько рассуждал о невидимых сторонах жизни, сам фактически носит шапку-невидимку. Он указал ей путь, однако сам не имел ни малейшего представления о том, куда идет, откуда пришел, кем является. Ему нравилось говорить о ее проблемах, помогать их решать, но о собственных проблемах он не говорил никогда. Как будто общение с ней было для него способом отвлечься, и она задумывалась о том, что случится, когда этот способ себя исчерпает и придет понимание.
У нее было такое чувство, что время, проведенное с ним, очень ценно и нужно ловить каждую минуту, как будто это их последняя минута вместе. Он был слишком хорош, чтобы быть настоящим, каждое мгновение с ним рядом казалось волшебством, но она подозревала, что так не может продолжаться всегда. Ни одна из ее симпатий не была долговечной, ни один из тех, кто приносил свет в ее жизнь, не смог в ней остаться. Помня это и боясь потерять такого удивительного человека, она, тем не менее, покорно ждала дня, когда он возьмет и уйдет. Кто бы он ни был, он исцелял ее, учил улыбаться, смеяться, и она мучительно раздумывала, чему сама могла бы научить его. Ей было страшно, что этот красавец с добрыми глазами в какой-то момент вдруг поймет, что ей нечего ему предложить. Что она просто истощила его ресурсы, не дав ничего взамен.
Так случилось с Марком. Она была просто не в состоянии дать ему больше, не перестав заботиться о своей семье. Разумеется, он хотел, чтобы она разорвала эти путы, но она не могла, она никогда бы так не поступила. Сирша и отец отлично знали, как дергать за веревочки, и она была марионеткой в их руках. В результате она осталась одна, воспитывала ребенка, которого никогда не хотела, а любовь всей ее жизни осталась в Америке: Марк женился и уже стал отцом. Она не видела его пять лет и ничего о нем не знала. Через несколько месяцев после того, как Элизабет вернулась в Ирландию, он навестил ее, приехав повидаться с родителями.
Первые месяцы были самыми сложными. Элизабет искренне надеялась заставить Сиршу воспитывать ребенка, и, хотя Сирша не желала об этом слышать, Элизабет не собиралась позволить сестре отказаться от сына.
Отец был уже на пределе, ему осточертели детские крики, продолжавшиеся всю ночь, пока Сирша где-то развлекалась. Элизабет считала, что это напоминало ему о прошлом, когда он остался один с ребенком на руках — с ребенком, которого он очень быстро передал своей двенадцатилетней дочери. Что ж, теперь он сделал то же самое. Он выгнал Сиршу с фермы, и та оказалась на пороге дома Элизабет с младенцем, колыбелью и всем прочим. Это случилось как раз в тот день, когда к ней заехал Марк.
Один взгляд на то, как она живет, — и Элизабет потеряла его навсегда. Вскоре после этого Сирша исчезла, оставив ребенка ей. Элизабет думала о том, чтобы отдать Люка на усыновление, она правда думала об этом. Каждую бессонную ночь и каждый изнурительный день она клялась себе, что сделает этот звонок. Но так и не сделала. Возможно, потому, что панически боялась отступать. Она маниакально стремилась к совершенству и не могла сдаться, оставив попытки помочь Сирше. Кроме того, она бессознательно хотела доказать, что может нормально воспитать ребенка, что она не виновата в том, какой стала Сирша. И не желала, чтобы с Люком произошло то же самое. Он заслуживал лучшего.
Выругавшись, Элизабет схватила свой очередной набросок, смяла его и швырнула через всю комнату в корзину. Он упал, не долетев, и, будучи не в состоянии смириться с тем, что что-то находится не на своем месте, она встала, пересекла комнату и доставила скомканный лист по назначению.
Кухонный стол был завален бумагой, цветными карандашами, детскими книгами, фигурками персонажей мультфильмов. Все, что ей пока удалось, — это исчеркать лист смешными каракулями. Но этого было явно недостаточно и, конечно, совсем не походило на целый новый мир, который она стремилась создать. Произошло то же самое, что и всегда, когда она думала об Айвене: прозвенел дверной звонок, и она уже знала, что это он. Вскочив, Элизабет бросилась к зеркалу, начала поправлять волосы и одежду. Собрав бумагу и карандаши, она в панике забегала по комнате, пытаясь сообразить, куда их запихнуть. От волнения она все уронила и, чертыхаясь, начала собирать снова, но листы бумаги выскальзывали из рук и плавно опускались на пол, как листья на осеннем ветру.
Стоя на коленях, она заметила в дверях небрежно скрещенные ноги в красных конверсах. Элизабет села на пол, щеки у нее порозовели.
— Привет, Айвен, — сказала она, не глядя на него.
— Здравствуйте, Элизабет, вам не сидится на месте? — удивленно спросил он.
— Как хорошо, что Люк вас впустил, — саркастически сказала Элизабет. — Смешно, что он никогда этого не делает, когда мне нужно. — Она подняла с пола листы бумаги и встала. — Вы сегодня в красном, — констатировала она, изучая его красную кепку, красную футболку и красные конверсы.
— Да, — согласился он. — Теперь я больше всего люблю менять цвета. От этого я ощущаю себя еще более счастливым.
Элизабет осмотрела свой черный наряд и задумалась.
— Так что у вас там? — спросил он, прерывая ее размышления.
— О, ничего, — пробормотала она, складывая листы.
— Дайте взглянуть. — Он выхватил у нее наброски. — Что мы тут видим? Дональд Дак, Микки-Маус, — он бегло просматривал рисунки, — Винни Пух, гоночная машина, а это что такое? — Он развернул лист, чтобы лучше рассмотреть.
— Да так, ничего, — резко сказала Элизабет, вырывая лист у него из рук.
— Это не ничего, ничего выглядит по-другому. — Он безучастно на нее посмотрел.
— Что вы делаете? — спросила она, спустя несколько секунд, прошедших в молчании.
— Ничего. Видите? — Он показал ей руки.
Элизабет, состроив гримасу, отошла от него.
— Иногда вы еще хуже, чем Люк. Я собираюсь выпить бокал вина, а вы что-нибудь хотите? Пиво, вино, коньяк?
— Накатс аколома, пожалуйста.
— Я бы хотела, чтобы вы перестали произносить слова наоборот, — раздраженно сказала она, протягивая ему стакан молока. — Для разнообразия, ладно? — сердито попросила она, бросая свои бумаги в корзину.
— Но я всегда это пью, — сказал он веселым тоном, с подозрением ее разглядывая. — Почему шкаф закрыт?
— Э-э… — Она запнулась. — Чтобы Люк не достал спиртное.
Она не могла сказать: «Чтобы Сирша не добралась до него». Всякий раз, когда Люк слышал, что пришла его мать, он прятал ключ от этого шкафа у себя в комнате.
— О, а что вы делаете двадцать девятого? — Айвен крутился на высоком барном стуле и наблюдал, как Элизабет с сосредоточенным лицом перебирает вина.
— А двадцать девятое — это когда? — Она закрыла шкаф и стала искать в ящике штопор.
— В субботу.
Щеки у нее вспыхнули, и она отвела взгляд, полностью сосредоточившись на открывании бутылки.
— Я ухожу в субботу.
— Куда?
— В ресторан.
— С кем?
Ей показалось, что это Люк засыпал ее вопросами.
— Я встречаюсь с Бенджамином Уэстом, — ответила она, все еще не глядя на него. Она просто не могла заставить себя повернуться и не понимала, почему чувствует себя так неловко.
— В субботу? Вы же не работаете по субботам, — заявил Айвен.
— Это не по работе, Айвен. Он никого здесь не знает, и мы просто пойдем поесть. — Она налила красного вина в хрустальный бокал.
— Поесть? — недоверчиво переспросил он. — Вы собираетесь ужинать с Бенджамином Уэстом? — Его голос взметнулся на октаву выше.
Широко раскрыв глаза, Элизабет обернулась:
— А в чем, собственно, дело?
— Он грязный, и от него воняет, — заявил Айвен.
У Элизабет отвисла челюсть, она не знала, что ответить.
— Наверное, он ест руками. Как животное, — продолжил Айвен, — или как пещерный человек — наполовину человек, наполовину животное. Он, наверное, охотится на…
— Айвен, перестаньте. — Элизабет рассмеялась.
Он перестал.
