Глава тридцать пятая
Элизабет прошла мимо потрясенной миссис Брэкен, которая стояла в дверях с неодобрительным видом вместе с двумя другими пожилыми женщинами — каждая с куском материи в руках. Они осуждающе покачали головами, когда она устало прошла мимо. Краска комьями свисала с ее волос, которые разметались по спине, создавая красивые разноцветные пятна.
— Она потеряла рассудок или что? — громко прошептала одна из женщин.
— Нет, как раз наоборот. (Элизабет почувствовала улыбку в голосе миссис Брэкен.) Я бы сказала, что она, похоже, ползала на четвереньках, пытаясь его отыскать.
Другая женщина неодобрительно покачала головой и ушла, бормоча что-то насчет того, что не одна Элизабет спятила.
Элизабет не обратила внимания ни на взгляд Бекки, ни на восклицание Поппи: «Совсем другое дело!» — и, пройдя в кабинет, тихо закрыла за собой дверь.
Она прислонилась к ней спиной и попыталась понять, почему ее так трясет. Что происходит с ней? Какие чудовища пробудились ото сна и шевелятся у нее внутри? Она сделала глубокий вдох через нос и медленно выдохнула, считая про себя до десяти, потом повторила свое любимое упражнение несколько раз, пока ее ослабевшие колени не перестали дрожать.
Все было отлично, если не считать легкого смущения, когда она шла через город, раскрашенная во все цвета радуги. Все было хорошо, пока Айвен что-то не сказал. Что же он сказал? Он сказал… и когда она вспомнила, по ее телу пробежал холодок.
Паб Флэнагана. Она избегает паб Флэнагана, сказал он. А она и не замечала, пока он не обратил на это ее внимание. Почему она так делает? Из-за Сирши? Нет, Сирша пьет в «Горбе верблюда» на холме, дальше по дороге. Она так и стояла, прислонясь к двери, напряженно думая, пока у нее не закружилась голова. Комната вертелась не переставая, и она решила, что лучше пойти домой. Туда, где она могла контролировать, кто входит, а кто выходит, где каждая вещь лежала на своем месте и каждое воспоминание было ясным. Ей был нужен порядок.
— Айвен, где твоя подушка с бобами? — спросила Гортензия, посмотрев на меня со своего выкрашенного в желтый цвет деревянного стула.
— О, она мне надоела, — ответил я. — Теперь я больше всего люблю крутиться.
— Мило. — Она одобрительно кивнула.
— Опал сильно опаздывает, — сказал Томми, вытирая рукой мокрый нос.
Гортензия брезгливо отвернулась, расправила свое красивое желтое платье, скрестила лодыжки и стала покачивать ногами в открытых белых туфельках и в носках с оборочками, напевая ту самую мурлыкающую песенку.
Оливия вязала, сидя в кресле-качалке.
— Она придет, — проскрежетала она.
Джейми-Линн потянулась к центру стола, чтобы взять шоколадную булочку с изюмом и стакан молока. Отхлебнув, она поперхнулась, закашлялась, и молоко пролилось ей на руку. Она его слизнула.
— Джейми-Линн, ты опять играла в приемной у доктора? — спросила Оливия, глядя на нее поверх очков.
Джейми-Линн кивнула, снова закашлялась и откусила еще кусок булочки.
Гортензия с отвращением наморщила нос, продолжая расчесывать волосы своей Барби маленькой расческой.
— Джейми-Линн, ты помнишь, что тебе говорила Опал? В таких местах полно микробов. Игрушки, в которые ты так любишь играть, являются источником твоей болезни.
— Я знаю, — сказала Джейми-Линн с набитым ртом. — Но ведь кто-то должен составлять детям компанию, пока они ждут своей очереди.
Прошло двадцать минут, и, наконец, появилась Опал. Все с беспокойством переглянулись. Казалось, вместо Опал пришла ее тень. Обычно она вплывала в комнату как свежий утренний ветерок, а сейчас шла так, будто несла тяжелые ведра с цементом. Все сразу смолкли.
— Добрый день, друзья мои. — Даже голос у Опал стал другим, он звучал приглушенно, как будто из другого измерения.
— Здравствуй, Опал. — Все тоже отвечали ей приглушенными голосами, как будто любой звук громче шепота мог ей повредить.
В благодарность за поддержку она улыбнулась им ласковой улыбкой.
— Мой давний друг очень болен. Он умирает, и мне очень грустно терять его, — объяснила она.
Со всех сторон раздались сочувственные возгласы. Оливия перестала раскачиваться в кресле, Бобби прекратил перекатываться взад и вперед на скейтборде, Гортензия перестала качать ногами, и даже Томми перестал шмыгать носом, а я прекратил крутиться на стуле. Это было серьезно, и все заговорили о том, как это тяжело — терять любимых людей. Все понимали. Это происходило с лучшими друзьями постоянно, и каждый раз было так же грустно.
Я не мог участвовать в разговоре. Все мои чувства к Элизабет нахлынули разом и подкатили к горлу, пульсируя, как сердце, куда прибывала и прибывала любовь, так что оно расширялось с каждой секундой, делаясь огромным и гордым. Ком в горле не давал мне говорить — точно так же, как мое расширявшееся сердце не давало мне перестать любить Элизабет.
Когда собрание уже подходило к концу, Опал посмотрела на меня:
— Айвен, как дела с Элизабет?
Все уставились на меня, и я нашел маленькую дырочку в этом комке, через которую мог просочиться мой голос.
— Я оставил ее до завтра, чтобы она кое-что поняла.
Я вспомнил ее лицо, сердце мое забилось чаще, расширилось еще больше, и последнее маленькое отверстие в горле закрылось.
И хотя никто не знал о моей ситуации, все поняли, что это значит «уже недолго осталось». По тому, как Опал быстро собрала бумаги и ушла, я понял, что у нее такая же ситуация.
Ноги Элизабет сами собой ритмично перебирали беговую дорожку, установленную перед большим окном в сад. Элизабет смотрела на холмы, озера и горы, раскинувшиеся перед ней, и бежала все быстрее. Волосы развевались от бега, брови блестели, руки ритмично двигались, и она, как всегда, представляла себе, что бежит по этим холмам, через моря, далеко-далеко отсюда. После тридцати минут бега на месте она остановилась, ослабев и тяжело дыша, вышла из маленького тренажерного зала и немедленно начала убираться, натирая все поверхности, которые и без того сияли.
Как только она убрала весь дом сверху донизу, смахнула всю паутину, вымыла каждый спрятанный темный угол, она начала наводить порядок в мыслях. Всю жизнь она избегала темных углов своего сознания, не желая их освещать. С паутиной и пылью было покончено, и теперь она разберется во всем. Что-то пыталось выползти из темноты, и сегодня она была готова к этому. Хватит убегать.
Она села за кухонный стол и посмотрела на раскинувшийся за окном пейзаж: беспорядочно разбросанные холмы, долины и озера, — все в обрамлении фуксий и японских гладиолусов. С наступлением августа стало раньше темнеть.
Она долго и напряженно думала обо всем и ни о чем, давая тому, что тревожило ее, шанс выйти из тени. Это было то же беспокойное чувство, от которого она спасалась, когда, лежа в постели, пыталась уснуть, с которым боролась, когда неистово отдраивала дом. Но сейчас за столом сидела женщина, бросившая оружие и позволившая мыслям держать ее под прицелом, она сдалась и подняла руки вверх. Как преступница, которая долго была в бегах.
— Почему ты сидишь в темноте? — донесся до нее нежный голосок.
Она слегка улыбнулась:
— Я просто думаю, Люк.
— Можно, я посижу с тобой? — спросил он, и Элизабет на мгновение возненавидела себя за то, что хотела сказать «нет». — Обещаю, что не буду ничего говорить и трогать.
Ее сердце сжалось — она что, действительно такая ужасная? Да, такая, она знала, что это правда.
— Иди сюда и садись, — улыбнулась она, выдвигая стул рядом с собой.
Они сидели в тишине на погружающейся в сумерки кухне, пока Элизабет не заговорила:
— Люк, я хочу с тобой кое-что обсудить. Я должна была сказать тебе это раньше, но… — Она пошевелила пальцами, пытаясь решить, как аккуратно сформулировать то, что она собиралась сказать. Когда она была ребенком, она всего лишь хотела, чтобы люди объяснили ей, что произошло, куда уехала ее мать и почему. Простое объяснение избавило бы ее от многих лет мучительных вопросов.
Он смотрел на нее большими голубыми глазами из-под длинных ресниц, у него были пухлые розовые щеки, а верхняя губа блестела из-за того, что из носа текло. Она засмеялась, провела рукой по его светлым волосам и задержала ее на горячей маленькой шее.
— Но, — продолжила она, — я не знала, как тебе это сказать.
— Это о моей маме? — спросил Люк, качая ногами под стеклянным столом.
— Да, она не навещала нас уже какое-то время, как ты, наверное, заметил.
— Она отправилась в приключение, — радостно сказал Люк.
— Ну, я не знаю, Люк, можно ли это так назвать, — вздохнула Элизабет. — Милый, я не знаю, куда она уехала. Она никому не сказала перед отъездом.
— Она мне сказала, — прощебетал он.
— Что? — У Элизабет расширились глаза, а сердце забилось быстрее.
— Она приходила сюда перед тем, как уехать. Она сказала мне, что уезжает, но не знает на сколько. И я спросил: «Это что-то вроде приключения?» — а она засмеялась и сказала «да».
— Она не сказала почему? — прошептала Элизабет, удивленная, что у Сирши хватило сострадания попрощаться с сыном.
— Угу. — Он кивнул, еще быстрее качая ногами. — Она сказала, потому что так лучше для нее, для тебя, для дедушки и для меня, потому что она все время делает что-то не то и это всех злит. Она сказала, что наконец решилась сделать то, что ты всегда ей советовала. Она сказала, что улетает.
