Он мчался в толпе, мысли его унеслись далеко, а цель была так близка…
Тут ноги подкосились, и он больно упал; рука и бедро онемели. Беллам Ном стоял над ним, тяжело дыша, но ухмыляясь. — Отличная попытка, — сказал он.
— Мяу и Хныка! Ты их бросил…
— Запертыми. Это меня и задержало. — Он протянул руку и вздернул Цапа на ноги, заставив закричать от боли.
Беллам потащил Цапа по той же дороге. Назад.
— Однажды я тебя убью, — буркнул Цап и заморгал, когда Беллам крепче зажал его руку.
— Вы на это всегда полагаетесь, не так ли?
— На что?
— На то, что мы не такие злобные, как вы. Что мы не решимся, скажем, содрать с вас кожу. Или разбить коленные чашечки. Выдавить глаза. Решил меня убить? Тогда не удивляйся, если я успею первым.
— Ты не можешь убить….
— Не могу? Почему? Себя ты считаешь способным убить — дайте только повод, дайте только возможность. Ну, я не Стонни Менакис. Даже не Муриллио. Они люди… цивилизованные. Нет, Цап, я такой же, как ты, только старше и опытнее.
— Сделай мне хоть чего — и Муриллио тебя найдет. Ты сам сказал: он не такой. Или Стонни. Она порубит тебя на кусочки. Да, она это сделает, как только Па попросит. А он попросит…
— Большое допущение, Цап!
— Чего?
— Что они догадаются обвинить меня.
— Я скажу… как только они вернутся… я все расскажу…
— Перед исповедью или после? О том, что ты сотворил с беднягой Харлло.
— Это совсем другое! Я не нарочно…
— Ты избил его, может, даже убил. Бросил тело воронам. И все утаил, Цап. Видит Худ, если я хорошенько попрошу, даже твой папаша передаст тебя из рук в руки и спасибо скажет.
Цап молчал. Вот теперь в нем поселился настоящий ужас. Такой ужас, что у него потек пот из всех щелей, а между ног не только пот потек. Беллам — чудовище. Он вообще ничего не чувствует. Только хочет погубить Цапа. Чудовище. Зловредный демон, да. Демон. Беллам хуже всего, что… хуже всего.
— Я исправлюсь, — захныкал Цап. — Увидишь. Я все исправлю.
Но это была ложь, и они оба это понимали. Цап остается Цапом, и любые порции побоев и затрещин его не изменят. Он стоит на своем и думает: «Да, мы пришли к вам. Нас много. Нас больше, чем вы можете подумать. Вам очень, очень страшно. Мы здесь. Ну, что вы с нами сделаете?» Цап такой, каков он есть. Увы. Но и Беллам таков, каков он есть.
Оказавшись около узкой двери ничем не примечательной лавки в дальнем конце Кривой аллеи, Цап вдруг задрожал — он знает это место. Он знает…
— Чего приперся, Беллам?
— Новенький, Горусс. Дешево отдаю.
— Погоди! — завизжал Цап, но тяжелая рука зажала ему рот, затащив во тьму, смердящую кислым потом. Огр Горусс склонился, обдав щеки горячим дыханием.
— Пискун, не так ли?
— Просто мелкое дерьмо.
— Мы из него это выбьем.
— Не из такого. Он зарезал бы мамочку, чтобы поглядеть, как кровь течет. Думаю, за ним на десять лиг тянется хвост из замученных зверушек. В каждой щелке каждого двора по соседству закопано по трупу. Он такой, Горусс.
— Восемнадцать серебряных.
— Серебряных?
— Угу.
— Лады.
Цапа потащили за шкирку в заднюю комнату, потом вниз по лестнице, в смердящий мочой и грязью подвал. Заткнули рот и втиснули в железную клетку. Затем Горусс вышел на лестницу, оставив Цапа в одиночестве.
В лавке Горусс сел напротив Беллама. — Эля, племяш?
— Слишком рано для меня, Дядя.
— И долго его держать?
— Столько, чтобы выбить все дерьмо. Хочу, чтобы ты его запугал до полного слома.
— Тогда дадим ему ночь. Успеет перебрать все страхи, но чувств не лишится. Черт, племяш, я никогда не имел дела с парнями моложе пятнадцати. Мы с ними тщательно беседуем, присматриваем, и только совсем непутевые попадают на галеры. Но даже там им платят, их кормят, а через пять лет отпускают. Почти все становятся шелковыми.
— Сомневаюсь, Дядя, что Цапу это известно. Он знает лишь, что детей затаскивают в лавку и назад они не выходят.
— Наверное, так это видится.
Беллам улыбнулся: — О да, так это и видится.
— Несколько дней его не видели.
Баратол только кивнул и прошел к бочке с водой, чтобы смыть копоть со лба и рук. Чаур сидел на ящике рядом, поедая некий местный фрукт с желтой кожицей и сочной розовой мякотью. Сок капал с небритого подбородка.
Сциллара послала им ослепительную улыбку и вошла в переднюю комнату. Воздух был кислым и каким-то ломким, как бывает в кузнях; она подумала, что отныне этот запах будет сопровождать каждое ее воспоминание о Баратоле, здоровяке с добрыми глазами. — Новые проблемы с Гильдией? — спросила она.
Он утер лицо, отбросил тряпку. — Они давят, но я этого ожидал. Переживем.
— Вижу. — Она пнула груду железных прутьев. — Новый заказ?
— Мечи. В малазанском посольстве появился гарнизон, а у городской знати — новая мода. Имперские длинные мечи. Почти все местные оружейники в затруднении. — Он пожал плечами. — Но не я, разумеется.
Сциллара плюхнулась в единственное кресло и принялась нашаривать трубку. — И что такого особенного в малазанских длинных мечах?
— Все наоборот. Местные мастера еще не поняли, что им нужны ухудшители.
— Ухудшители?
— Малазанские мечи разработаны в Анте, и производятся почти все там же. Это на имперском материке. Лет триста назад разработаны, а то и раньше. Империя еще использует антанские способы литья, малость консервативные.
— Ну, если эти дурацкие вещи делают именно то, чего от них ждут, зачем перемены?
— Да, но это понятно лишь умным людям. Местные с ума сходят, пробуя разные сплавы и обработки, чтобы достичь грубой прочности… но кузнецы Анты попросту плохо нагревают железо. К тому же они используют бурую руду — Антанские холмы ей прошпигованы, а вот здесь ее найти трудно. — Он помолчал, следя, как она раздувает трубку. — Вряд ли тебе это интересно, Сциллара.
— Не особенно. Но я люблю звук твоего голоса. — Она глядела на него сквозь облака дыма, слегка прикрыв веки.
— Ну, я могу делать достойные подражания, и слух уже прошел. Местные кузнецы рано или поздно все поймут, но я уже заведу себе довольных заказчиков, так что уже местным придется сбавлять цены.
— И хорошо.
Он чуть помолчал, смотря на нее, и сказал: — Итак, Резак пропал?
— Ничего не знаю. Только то, что его не видно уже несколько дней.
