Когда Докки собралась ехать домой, к ней неожиданно подошел отец Палевского — граф Петр.
— Хотел поблагодарить вас за приглашение на вечер путешественников, — сказал он. — Нам сказывали, они проходят весьма интересно.
Докки отвечала вежливой улыбкой, хотя насторожилась.
Знает ли он, где и с кем провел эту ночь его сын? — заволновалась она, надеясь, что Палевский не счел нужным отчитываться перед родителями за свое отсутствие или придумал на то свою причину.
— Моя дочь сегодня даже приобрела какие-то карты и заставила нас вспоминать географические названия, на них нанесенные, чтобы мы не опростоволосились перед заядлыми путешественниками, — со смешком продолжил он. — Оказалось, мы с женой подзабыли, где находятся озеро Лача[29] и город Мурсия[30], за что были заклеймены позором.
— О, думаю, вам не придется извлекать из памяти столь глубокие познания, — шутливо заверила она графа. — Скорее, этим займутся завсегдатаи вечеров, отдающие предпочтение подробному рассказу о тех местах, которые можно сыскать далеко не на каждой карте, чтобы никто другой не мог воскликнуть: «Я знаю!»
— Мы только на это и надеемся, иначе рискуем попасть впросак и прослыть неучами, о чем и заявила нам наша дочь, — заговорщицким шепотом поведал он.
— Но вы подали мне чудесную идею: экзаменовать своих гостей на детальное знание карт. Мурсию, думаю, можно будет поставить первым пунктом.
— И не забудьте о деревне Песье Болото в Вологодской губернии, — глаза графа Петра лукаво блеснули. — В ней всего восемь дворов, но, уверяю вас, она весьма живописна и стоит упоминания.
«Какой славный у него отец», — Докки была им очарована.
Граф стал рассказывать, как его сын внес свою лепту в семейное изучение географии, назвав какой-то город в Британии, который они битых полчаса искали на карте Англии, а потом нашли в Шотландии.
— Он задал нам задачу, а сам уехал, мы же отчаялись найти этот загадочный город, пока графиня случайно не взглянула на острова у берегов Шотландии, где мы его и обнаружили.
Докки представила такое чудесное семейное времяпрепровождение и подумала, что Палевский, верно, был поражен поведением ее родственников, столь разительно отличающимся от ему привычного. Но ее сейчас куда больше интересовало, где он, и она осторожно поинтересовалась:
— Ранение генерала позволяет ему вести светский образ жизни?..
— Ему бы лучше лежать в постели, — сказал граф Петр. — Но нужно знать моего сына: ему на месте-то не сидится, а в постель его и вовсе не загонишь — только ежели состояние совсем худое, как это было сразу после ранения. Но все хотят его видеть и уж завалили нас записками, депешами и бог знает чем. Рана его еще не зажила и болит, он же мотается по городу, пусть и не по своей воле. Графиня недовольна, что он столь небрежно относится к своему здоровью, но разве его удержишь?
Докки ревниво подумала о бесчисленных дамах, жаждущих его внимания, расстроилась и вскоре откланялась.
«Теперь я буду все время ждать его, будто он для меня свет в окошке», — сердилась она, входя в свой тихий особняк. Но Палевский и был для нее единственным светом, единственной радостью ее жизни, и она знала, что будет ждать его и радоваться, когда бы он ни соизволил появиться.
Докки медленно прошла к лестнице, направляясь в свои апартаменты, как услышала голос Афанасьича, громко провозгласившего:
— Ну, по холодненькой, оп-оп!
Она остановилась, заметив свет под дверью, ведущей в диванную.
«С кем это он?!» — Докки подошла, распахнула дверь и в неярком свете нескольких свечей увидела расположившихся за низким столиком, уставленным бутылками и закусками, Палевского и Афанасьича, которые как раз в этот момент премило чокнулись и опрокинули в себя по рюмке явно горячительного напитка.
— Как это понимать?! — Докки грозно сдвинула брови, хотя внутри у нее все запело от счастья, и шагнула через порог.
При виде нее парочка поднялась, и по их блестящим глазам и раскрасневшимся лицам было заметно, что к этому времени они успели изрядно загрузиться «холодненькой».
— Барыня! — радостно воскликнул Афанасьич и развел руками, покосившись на генерала. Палевский в весьма затрапезном виде — без сапог, в чулках, панталонах и незастегнутой сорочке, под которой виднелись бинты, небрежно поклонился, держась рукой за спинку стула.
— Madame la baronne, — глаза его сверкнули, когда он посмотрел на ее наряд — то самое зеленоватое барежевое платье, которое она надевала на бал в Вильне. Его пристальный взор так медленно и чувственно заскользил по ней с головы до ног, отмечая все изгибы фигуры и детали одежды, что Докки покраснела.
— Что здесь происходит? — спросила она, стараясь говорить строго, хотя вид самых дорогих ей людей, уютно расположившихся вместе, наполнил ее душу бесконечной радостью.
— Сделали перевязку его благородию, — Афанасьич показал на корзину с бинтами и корпией, задвинутую под стол, и кружку с заваренными травами.
— Сделал перевязку и напоил раненого водкой… — Докки с укором посмотрела на слугу.
— Ни боже мой! — возмутился Афанасьич. — Его благородие принимают только настойку. Для общего укрепления…
Присмотревшись, она увидела, что и действительно рюмка Палевского наполнена не водкой, а бурой настойкой.
— Настойку, значит, — она сердито взглянула на ухмыляющегося генерала, который напивался с Афанасьичем, в то время как она напрасно прождала его весь день.
— Присаживайтесь, madame la baronne, — Палевский придвинул ей стул. Как ни странно, на ногах он держался твердо, несмотря на значительно опустошенную бутыль с настойкой.
— Вы предлагаете мне пьянствовать вместе с вами?! — поразилась Докки. — Да что же это…
Афанасьич засуетился вокруг столика, переставляя с места на место бутылки и двигая тарелки со своей излюбленной закуской под «холодненькую» — с черным хлебом, ломтями сала, солеными огурцами и грибами.
— Сейчас все приберу, барыня, — шумно стал уверять он ее. — Мы всего чуток-то посидели… Для общего укрепления организму…
Он подхватил салфетку, тарелку и, заявив, что ему нужно отнести это в буфетную, вышел.
Палевский же шагнул к Докки и положил тяжелую руку на ее плечо.
— Вы не предупредили меня, что приедете вечером, — с укоризной сказала ему Докки, с трудом сохраняя самообладание от его близости.
— Это само собой разумелось, — он пожал плечами, явно не собираясь обсуждать свои действия, наклонился к ней и жарко прошептал:
— Тогда в Вильне, когда я увидел вас в этом платье, — легким касанием он провел пальцами по краю ее декольте, — мне безумно захотелось дотронуться до вас вот так и так…
Его ладонь заскользила вверх, погладила изгиб ее шеи и плеча, вновь спустилась к вырезу платья и замерла у груди. Его рука — горячая и настойчивая — обжигала ее кожу.
— Тогда этого было нельзя, а теперь… — его пальцы продолжили путешествие по ее груди, — теперь можно…
Хрипловатый голос Палевского сводил ее с ума.
— Я хотел вас тогда… безумно хотел… С самого начала, — признался он, глядя на нее чарующими глазами, в которых плясали огоньки свечей и загоралось желание. — Еще на виленской площади, когда увидел вас — такую сдержанную и холодную… И вы посмотрели на меня своими спокойными серыми глазами…
Его губы были в опасной близости от ее губ, дыхание отдавало горькой настойкой и той сладостью,
