филиал — в Ставрополе, оперативные отряды — в Кисловодске и Саль- ске. Хейниш на них чуть не молится… Все они убивают, грабят…
— Майер — тоже?
— Вот он не принимал участия ни в одной карательной акции.
— Действительно, заставляет призадуматься… Чего же он хочет?
— Кажется, изо всех сил тащит меня из эсэсовского болота…
К столику вернулся Вилли. С ним были Штюбе, Кеслер и еще какой?то плотный, приземистый, крепко скроенный с распаренным малиновым лицом майор.
— Извините, фрейлейн, — обратился к Кристине Майер, — ваша красота опасна как огонь, на который
1Г.8
слетаются мотыльки, чтобы сгореть. Но ничего, служба безопасности в моем лице сохранит крылышки наших друзей неповрежденными. Наш дорогой чревоугодник Кеслер ограничится закусками и самым примитивным шнапсом — шампанское не подходит к его любимым сосискам с тушеной капустой. Наш друг майор Штюбе изысканно будет млеть, растроганный собственными комплиментами. А наш меднолицый ас из люфтваффе майор Густав Готтфрид от всего этого будет искренне хохотать и пить все, что попадет под руку. И начнет из вашего бокала, фрейлейн!
Густав Готтфрид действительно захохотал, с удивлением глядя на бокал, который вдруг обнаружил в своей руке.
— Неужели это в самом деле ваш бокал, очаровательная фрейлейн? — зашелся он радостным смехом. — Нет, я таки законченный болван. Или, может быть, предметы живут собственной жизнью? Особенно бокалы, которые сами — буквально сами! — прыгают мне в руки! Что вы скажете на это, фрейлейн?
— Скажу, что с вами не соскучишься, господин майор.
— О, ваша правда! Гоните меня от вашего стола сразу…
— Господин Готтфрид, — вмешался в разговор Шеер, — если речь идет только о напитках…
— Только об алкогольной метафизике, уверяю вас…
— Тогда о чем речь? Напитков хватит!
— А вы кто? Наследник миллионера?
— По крайней мере, собираюсь сколотить на этой войне состояние. А если подвернется миллион, то разве я похож на идиота, который отказывается?
Майор был в ударе.
— Женщина — всегда самая большая тайна! — восторженно рокотал он. — Господин гауптман, я бы упрятал ее от жадных глаз в роскошнейший и тишайший сейф!.. Кстати, вы не тот Шеер, который славит исключительно танки?
— Тот самый!
— Ну что за вкус! Какое однообразие! Танки и танки… Какого дьявола вы ни разу не обмолвились и словом про гордость нации — воздушных рыцарей, валькирий победы, оседлавших самолеты?
— Гениальная мысль, господин майор! Перед справедливой и разумной критикой склоняю голову…
— Лучше берите в руки авторучку. От слов — к мысли, от замысла — к делу! Вот вам девиз воздушных асов и ротационных машин… И я приглашаю вас, господин Шеер, к моим мужественным, крылатым рыцарям, чтобы вы собственными глазами увидели, как они делают из самолетов русских погребальные костры! Пылающий самолет — воистину слепящий метеор, вещающий смерть человека. За каждый сбитый самолет русских мои асы рисуют на фюзеляже готический крест. Боже мой, иногда даже пронимает ужас и страшно становится, как погляжу… Кресты, кресты, цепочки крестов, одинаковых как людские судьбы, как сожженные в летающих мертвецких человеческие жизни…
— О, господин майор, вам бы тоже взяться за перо. Вы мыслите образно, эпически… Но почему вам, когда вы смотрите на крестоносные самолеты, на знаки триумфа, делается не по себе? Почему?
— На некоторых самолетах столько крестов, что они, простите, напоминают лютеранский погост!
— Кстати, все ли ваши так называемые «погосты» возвращаются?
Майор Готтфрид сразу омрачился, процедил глухо и неохотно:
— Всякое бывает… Случается, что и русские разрисовывают фюзеляжи своих самолетов…
— Тоже кладбищенским орнаментом?
— Нет, звездным… Они считают, что звезда точнее символизирует победу, нежели крест, словно на каком- то надгробье…
— Интересная мысль, позвольте, я запишу…
— О, господи, записывайте, если хочется! А сколько асов уже сложили головы! Однако, господин Шеер, надеюсь, вы не бросаете своих слов на ветер?
— Кажется, нет…
— Тогда в следующий раз езжайте прямо к нам, на аэродром. Я вас лично приглашаю. А майора Густава Готтфрида все на земле и в воздухе знают! Согласны?
— Согласен, майор! — ответил вслух, а про себя подумал: «А что, если воспользоваться самолетом?» — Но для того, чтобы достаточно написать про ваших асов, необходимо самому прочувствовать сладкое ощущение полета и воздушной победы. Иначе… На одном взлете моего творческого воображения, боюсь, ничего не выйдет.
— Так в чем дело? — не отступал Готтфрид, — Я охотно предоставлю вам такую возможность!
— Это было бы великолепно, — восторженно сказал Шеер. — Я сделал бы потрясающие снимки, которые, надеюсь, возвеличили бы успехи немецких асов на Северном Кавказе.
— Так считайте, что мы обо всем договорились! Ха, чтоб самолеты да не затмили танки… А кто же первыми идут в бой! Мы, асы…
За столом Хейниша, который ни у кого не пропадал из поля зрения, поднялся с бокалом в руке оберст Арнольд, и это сразу привлекло общее, уже неприкрытое внимание. Равнение на центр — словно по команде. Оркестр замолк. Наступила тишина.
— Господа! — раскатисто загремел оберст, — Я предлагаю поднять бокалы в честь фюрера!
Все как один высоко подняли бокалы и рюмки.
Шеер заметил, что Хейниш позвал его взмахом руки к себе, указывая на свободный стул, оставленный майором Штюбе.
«От перемены мест слагаемых частей сумма иногда меняется», — мысленно перефразировал арифметическую аксиому Шеер, уступая свой стул майору Штюбе.
— Извините, господа, — сказал он, — господин обер- штурмбанфюрер приглашает меня к себе. Поскольку он предлагает место господина майора, я вам, герр Штюбе, предлагаю свое.
— Перемена явно в мою пользу, — довольно заметил Штюбе. — Вы будете сидеть со скучными оберстами, а я с обер — чародейкой!
— Служба безопасности гарантирует…
— Уже слышали, Вилли, придумайте что?нибудь новое!
Когда Шеер подошел к столу Хейниша, все присутствующие внимательно слушали высказывание абверовского «историка» в звании обер — лейтенанта. Хейниш, чтобы не помешать, вероятно, интересному рассказу, коротким жестом предложил гауптману сесть. Издали Оберлендер выглядел молодо, вблизи оказывалось, что ему далеко за сорок. Об этом свидетельствовало все — поредевшие, зализанные назад волосы, мешки под глазами, две резкие удлиненные линии, будто глубоко вырезанные ножом, возле рта.
Очевидно, Шеер подоспел к концу его высказываний, потому что Оберлендер, разговаривавший высоким, неприятным голосом, ссылался на свои же, вероятно, ранее высказанные мысли. На Шеера он лишь коротко глянул невыразительными глазами и больше не обращал на него внимания. У него была выработана академическая манера разговаривать. И гауптману было дико слышать наукообразное обоснование массовых фашистских злодеяний, которые одевались в академическую мантию мягких формулировок и топили в научной терминологии прямые призывы к убийству, террору, грабежу и
