— В глаза мне посмотри, — вдруг велел Полоз, и Есеня не смог ослушаться. Кузня отъехала в сторону, жар горна отодвинулся, и холодные змеиные глаза впились ему в лицо. Полоз смотрел на него не мигая, и вскоре Есеня увидел, как между тонких широких губ мелькнула ленточка раздвоенного трепещущего языка. Голова змея качалась перед ним на гибкой шее, и крупные ороговевшие пластинки чешуйчатой кожи отражали свет огня — или заката? Тяжелый взгляд тянул к себе, и Есеня почувствовал сонливый, опустошительный восторг — блаженство, пьяный дурман. И оторваться от этого взгляда мог только ненормальный, так это было хорошо.
— Жить. Ты будешь жить. Ты должен жить, — шуршал голос змея, и раздвоенный язык шевелил воздух, — ты хочешь жить.
Голова змея то приближалась, то отдалялась — треугольник со срезанными углами. Есеня хотел раствориться в этих неподвижных глазах, нырнуть в них — они несли успокоение и прохладу. И, наконец, почувствовал, как устремляется к ним, как глаза вбирают его в себя, втягивают, словно воронка, и в то же время он понял, что проваливается, что его кружит какой-то непонятный вихрь. Словно он распался на две части, одна из которых тянулась к змею, а другая неслась в пропасть.
Есеня очнулся на солнце, около костра. Он был одет в сухую длинную рубаху — явно, чужую, завернут в одеяло, под головой лежало что-то мягкое, вроде перины, а под ногами — что-то твердое и теплое, похожее на нагретые камни. Жара он не чувствовал, но не мог пошевелить и пальцем. Кто-то поднес к губам кружку, но у него не хватило сил даже глотнуть, даже закашляться.
Проспал он не меньше суток. Просыпался, пил, и засыпал снова. И окончательно выспался к вечеру следующего дня.
— Е-се-ня, — глумливо пропищал над головой кто-то.
Есеня приоткрыл глаза и увидел Хлыста, который водил прутиком по его щеке.
— Воробушек, — рядом присела мама Гожа, — проснулся!
— Ага, — ответил Есеня.
— Покушаешь?
— Ага, — снова ответил он и понял, что от голода сейчас просто умрет.
У костра собирались разбойники, сами разбирали миски и наваливали в них кашу. Мама Гожа приподняла Есене голову, подоткнув подушку, и поставила горячую миску ему на грудь. Он потянулся к ложке, но рука бессильно упала на одеяло.
— Лежи, лежи, я сама тебя покормлю.
Жевать и то было трудно, челюсти почему-то не ворочались, словно кто-то дал ему по зубам, а разбойники потешались над ним всю трапезу.
— Ути-путеньки! Есе-е-е-ня!
— Как там наши маленькие? Кушают кашку?
— Ротик открывай, деточка! За мамку, за батьку!
Есеня засмеялся и подавился кашей. Мама Гожа вытерла ему рот, и продолжила. Наелся он, однако, быстро: не смог одолеть и половины миски.
— Жмуренок, — вскочил Хлыст, — а у нас тут есть кое-что для ослабленных.
Он отошел на несколько шагов и вернулся с полной кружкой клюквы.
— Во, Ворошила сказал: если есть не станет — в задницу запихну. Правда, Ворошила?
— Правда, — отозвался тот.
У Есени рот наполнился жидкой, противной слюной — он терпеть не мог кислятину.
— Сахарку бы добавил… — проворчал он, и это были его первые слова за вечер.
— Некуда. Видишь — кружка полная. Давай, открывай ротик, Есеня!
Впрочем, кислая клюква показалась ему приятной на вкус — такой свежей, и сочной, и терпкой.
Он провалялся еще дней восемь, вставая только «в кустики», и возвращаясь усталым, как из долгого похода. Разбойники посмеивались, но каждый норовил принести ему что-нибудь из леса — то кислое яблоко-дичок, то вяжущей, но сладкой рябины, то запоздалой голубики, и клюквы, и брусники. Грибы, которые в изобилии водились вокруг нового лагеря, Ворошила ему есть запретил, и кормили его кашей, которую мама Гожа варила специально для Есени — разваренную, жидкую и сладкую. Подстреленных куропаток на всех явно не хватало, и Ворошила велел кормить Есеню бульоном и нежным куриным мясом. Рыба здесь ловилась мелкая, несерьезная — выяснилось, что рядом с лагерем находится небольшое озерцо, которое питается ключами. Какая тут может быть рыба? Пропахшие тиной щучки, жирные лещи да карасики. Но и карасиков Есеня ел с завидным аппетитом — он вообще ел не останавливаясь, раз по шесть в день. Больше всего ему хотелось молока, он и во сне видел кринки с молоком, но в лесу такой роскоши не было, поэтому он помалкивал.
Пока Есеня болел, разбойники давно успели выстроить три землянки, и он так и не увидел, как это делается — уютные, прочные и теплые домики с земляной крышей, построенные за несколько дней. Два домика отводились под спальни, а третий служил кухней, столовой и жильем для мамы Гожи. Хлыст и Щерба заняли для Есени место — у печки, подальше от входа, и уверяли, что оно самое лучшее. Однако погода стояла отличная, и пока в землянках только спали.
Рубец исследовал места на предмет охоты, и выяснилось, что в часе ходьбы лежит кабанья тропа, да и следы лосей встречаются довольно часто. Есеня еще не ходил, когда в лагерь притащили первую тушу свиньи — по сравнению с домашней, мясо ее было жестким и не таким жирным. Есене скормили печень, которую он ненавидел всей душой, но Ворошила был непреклонен. Если бы Есеня мог увидеть себя со стороны, то, наверное, не стал бы сопротивляться.
— Я тебя поставлю на ноги, — угрожающе шипел Ворошила, сжимая Есене шейные позвонки, — ты у меня здоровей чем был станешь!
— Дяденька! Не хочу печенки! — хохотал и извивался Есеня по мере своих слабых сил.
— Жри, а то шею сверну, как куренку!
Ворошила вообще мучил его регулярно — то компрессами, то растираниями: все они как специально жгли кожу, поил горькими отварами, от которых кашель только усиливался, и еще заставлял глубоко дышать и переворачиваться с боку на бок.
Иногда рядом с ним подолгу сидел Полоз, рассказывая интересные истории — оказывается, он не всю жизнь прожил в лесу, а учился в Урдии, и самым разным наукам, почти как благородный. Только не смог долго жить у моря — вернулся к своим, в лес.
— А зачем, Полоз? Зачем ты учился? Неужели интересно было? — удивлялся Есеня. Для него обучение наукам сводилось к азбуке и отцовским подзатыльникам.
— Превзойти хотел. Заело меня, что они такие умные и благородные. Чем я хуже? А потом понравилось. Но толку все равно никакого нет. Зачем в лесу геометрия да философия?
Болеть Есене было очень скучно. Ему так надоело лежать — то у костра, то в землянке, но стоило подняться на ноги, как он тут же понимал, что больше нескольких шагов пройти не сможет — колени гнулись, голова кружилась до тошноты, и внутри все дрожало от напряжения. Разбойники смеялись, завидев как он встает и пошатываясь бредет к кустикам.
— Жмуренок! Тебе помочь штаны спустить? Или, может, подержать чего надо? А то еще уронишь!
— Иди, подержи! — отвечал Есеня — голос у него тоже был слабым, и издали никто не слышал, что он отвечает.
От скуки и желания отомстить ему снова захотелось придумать что-нибудь веселое, но лежа осуществить стоящую идею было слишком трудно. В конце концов, ему пришла в голову одна штука, он, правда, сомневался в ее благополучном исполнении, но результат явно превзошел ожидания. В свою фляжку он налил кваску и, для верности, добавил сахара. Обычно квас разливали из больших бутылей, во фляжках почему-то держали только воду, так что, по его прикидкам, никто не ждал от фляжки подвоха. Когда за завтраком у костра собрались все разбойники — а за время его болезни и раненые успели поправиться — Есеня, обычно лежавший ближе всех к огню, встряхнул фляжку и сделал вид, что винтовая крышка закручена слишком сильно. Сначала никто не обратил на это внимания, но Есеня приложил все усилия к тому, чтобы разбойники заметили его «мучения».
— Че, Жмуренок, силенок не хватает? — посмеялся Хлыст.
— Мало кашки кушал! — захохотали сзади.
— Мама Гожа, дай ему еще ложечку!
— Да не мучься ты так, дай сюда, — протянул руку Ворошила.
— Я сам, — обижено ответил Есеня.
— Давай, — Ворошила ухватился за фляжку и вырвал ее у Есени из рук.
Но стоило только повернуть крышку в сторону, нагретый у костра, подслащенный и взболтанный квас, шипя, вырвался наружу упругой пенной струей. Ворошила не сразу понял, что происходит, и за пару секунд все вокруг, включая Есеню, были облиты квасом с ног до головы. Разбойники повскакали с мест, отряхиваясь и вытирая лица, опрокидывая миски, расплескивая кружки, наступая друг другу на ноги и на фуфайки — переполох получился исключительный. Есеня хохотал до слез, и, надо сказать, он был не единственным. Особенно веселились те, кто сидел дальше всех от Ворошилы.
— Ворошила, ты че сделал? — тупо спросил Рубец, опрокинувший на себя миску каши.
— Действительно, — усмехнулся Полоз, — как тебе это удалось?
Ворошила беспомощно посмотрел на фляжку, которую закрыл слишком поздно, но быстро догадался, в чем дело.
— Жмуренок, — угрюмо начал он, посмотрев на хохочущего Есеню, — это что такое?
— Это? Квас, — довольно ответил Есеня, продолжая похохатывать.
— Эх ты гаденыш…
— Лежачего не бьют! — снова засмеялся Есеня и прикрылся одеялом.
— Еще как бьют! Рубец, подержи-ка его за ноги!
Ворошила стянул с него одеяло и с завидной легкостью перекинул Есеню через коленку.
— Это нечестно! — взвизгнул Есеня, давясь смехом, когда Рубец ухватил его за лодыжки, — я больной!
— Щас я тебя лечить буду, — Ворошила хлопнул его по заду тяжелой широкой ладошкой, — ты доиграешься когда-нибудь!
— Дяденька, пусти, я больше не буду! — хохотал Есеня, надеясь вырваться, под громкий гогот разбойников.
— Не пущу! Баловник нашелся!
— Я не баловник, я Балуй! — завыл Есеня сквозь смех — слишком уж тяжелая была рука у Ворошилы.
— Вот тебе, Балуй! — Ворошила шлепнул его еще пару раз и отпустил, — будешь знать, как над старшими потешаться.
— Над младшими потешаться можно, значит? — Есеня потер ушибленное место с видом оскорбленной невинности.
