заберем медальон и отправимся в Урдию. Это гораздо опасней, чем перезимовать в лесу, но все же… Ты согласен?
— Конечно! — Есеня нисколько не задумался.
— Вот и хорошо. Ты что-нибудь умеешь, кроме как веселиться?
— Ну… у батьки чему-то научился, но, если честно, у меня плохо получается. Молотобойцем могу быть в кузне.
— Что-то хлипок ты для молотобойца, — усмехнулся Полоз.
— Ну, какой есть… Еще отжигать умею, и закалять, и отпускать. Это у меня лучше батьки получалось — я температуру чувствую, по цвету. Еще по звездам могу ходить, никогда не заблужусь.
— Это полезно, — кивнул Полоз, — сам научился?
— Ага.
— А ты не такой дурачок, каким прикидываешься. Еще чего умеешь?
— Булат варить! — вдруг вспомнил Есеня, — только ковать его не могу. Пробовал — ерунда получилась, вот.
Он продемонстрировал Полозу нож, который, как мог, поправил его отец.
— Булат варить? — Полоз поднял брови и посмотрел на нож повнимательней, — Ничего себе. И как благородный Мудрослов к этому отнесся?
— Не знаю! Я уже сбежал, когда батька ему мои отливки показывал. Он их с собой забрал, а денег не оставил.
— Эх, Жмуренок… Денег не оставил… Да если бы медальон был у них, ты бы уже давно стал ущербным. Такого бы они не пропустили. Негоже подлорожденному уметь что-то, доступное лишь благородным.
— Как ты меня назвал? — вскинулся Есеня — он почему-то подумал, что это имеет отношение к его отцу, и острая боль оцарапала его изнутри: он сын ущербного…
— Подлорожденный. Никогда не слышал? Так нас называют благородные. Всех.
Жмур. Сомнения
Жмур отправил своих в далекую деревню, на север, где бы их точно никто не стал искать. На всякий случай. Как только по базару прошел слух, что стража ищет Есеню в лесах, Жидята сам предложил Жмуру отвезти жену и дочерей к его родителям — старикам стало бы веселей, да и по хозяйству Надёжа могла им помочь.
Жмур хотел ехать сам, убедиться, что семья устроилась, что старики Жидяты их не обидят, но Жидята даже не открыл ему названия деревни.
— Как только благородный Мудрослов спросит у тебя, где твоя семья, ты тут же расскажешь ему обо всем. Так что пусть ищут, где живут родители Жидяты.
Жмур сдвинул брови и недовольно засопел: ему не нравилось все. Он никак не мог поверить, что такой ценой купленная жизнь, спокойствие, достаток — все рухнуло в один день. И он, и его семья стали теперь вне закона, и всему виной нелепый случай. Если бы Есене хватило ума отдать медальон страже, если бы он сидел дома, а не шатался по кабакам, если бы в тот день Жмур не выгнал его на улицу, а посадил под замок — все сложилось бы иначе.
Надежа плакала и висла у него на шее. Жмур гладил ее по спине, вновь удивляясь тому, какая она махонькая — ее макушка не доставала ему и до подмышки. Тонкая шейка, острые лопатки… Она единственная любила его таким, каким он стал. Она принимала его целиком, с восхищением и робостью, она соглашалась с каждым его словом, она благоговела перед его силой и восторгалась всем, что он делает.
Когда он увидел ее в первый раз, на ярмарке в деревне, она не показалась ему — слишком худая, слишком бледная, бесцветная. Как всё вокруг. Но ее отец давал за ней хорошее приданое, и был рад появлению любого жениха. Жмуру тоже выбирать не приходилось. И он посватал ее — то ли назло себе, то ли от обиды на весь мир, который не желал знать его таким, каким он стал. Сам себе он казался мудрым и надежным, но почему-то никто вокруг не разделял его убеждения. И в тот день, когда отец вывел Надежу, нарядную и нарумяненную, к столу, Жмур увидел восхищение в ее глазах. Испуг и восхищение. Наверное, лишь ее глаза и имели в этом мире цвет — янтарные, с зелеными прожилками.
Он ни разу в жизни не пожалел о сделанном выборе — Надежа стала для него тем, ради чего он жил. По иронии судьбы, только один ребенок из пятерых родился похожим на мать — сын, первенец. Дочки, как одна, пошли в отца — рослые, ширококостные, кровь с молоком. Жмур не мог с точностью сказать, к кому из детей он привязан сильнее, но с дочерьми все обстояло просто — они, как и жена, олицетворяли тот мир, который Жмур так хотел создать вокруг себя, и которым гордился. И то, что девочки родились похожими на него, укрепляло этот мир и делало его незыблемым, доказывало, что все правильно, и напрасно его бывшие друзья чураются его образа жизни.
С сыном же все было наоборот. Похожий на Надежу — и оттого любимый странной, мучительной любовью — мальчик словно нарочно явился на свет, чтобы напоминать Жмуру о прошлом. Иногда это вызывало злость, иногда — страх. Сын путал все карты, заставляя Жмура сомневаться, или, еще хуже — сожалеть о чем-то несбывшемся. Жмур смотрел на мальчика, и видел то, отчего навсегда избавился сам. Избавился, и никогда об этом не жалел, напротив — гордился этим избавлением. Но вместе с возмущением и желанием выбить из парня эти опасные глупости, Жмур в глубине души — в самой темной и недосягаемой ее глубине — радовался, что ему это не удается. И каждая победа Есени над отцом становилась и победой Жмура над самим собой. Эта раздвоенность мучила и ужасала.
Жмур видел, как легко его мальчику дается то, в чем он ничего не смыслил. Есене не было и тринадцати лет, когда Жмур без него не начинал ни отжига, ни проковки заготовок — только его сын знал, как сделать металл крепким и менее хрупким. Даже Мудрослов не умел так закалять и отпускать готовые изделия — топоры весь город точил только у Жмура, и никто не знал, что весь секрет в умении Есени закаливать лишь его режущую часть. Он придумал это сам, его волчонок. Да, руки его явно не предназначались для кузнечного ремесла, не вышел он ни ростом, ни шириной плеч. Да и скучно ему было — однажды придумав что-то, Есеня проверял это на практике, а потом терял к своей выдумке всякий интерес, особенно если она удавалась. Его влекло к более сложному, недаром он так любил смотреть на звезды — потому что не разобрался, почему они движутся так, а не иначе. Жмура раздражало его непостоянство, он, не успев обрадоваться очередной удаче сына, выходил из себя, когда видел, что мальчик забросил хорошую задумку, как казалось Жмуру, в самом начале пути.
Вот и булат — получил отливки, понял, что ковать булат не умеет, и тут же выбросил это из головы. Его не прельстила возможность заработать на этом, хотя, при желании, стоило только уехать из города, и он мог бы разбогатеть. Жмур не понимал этого легкомыслия, но всякая его попытка навязать сыну свою волю заканчивалась одинаково — Есеня бывал бит, убегал из дома и возвращался через пару дней грязным, голодным, но нисколько не усмиренным. Надежа не смела упрекать мужа, она тихо плакала по ночам, думая о том, что с мальчиком непременно что-нибудь случилось, и по возвращении блудного сына, глядя в счастливые глаза жены, Жмур не начинал скандала заново, хотя иногда ему этого очень хотелось. Жмур и сам боялся — глубокой воды, злых людей, стражников, которые могли придраться и без всякого повода, а поводов Есеня им давал сколько угодно. Боялся лесных зверей и зимней стужи, он боялся всего, что может угрожать ребенку за пределами их дома, такого надежного и безопасного.
Да что говорить, если они чуть не потеряли его однажды прямо во дворе, и только чудо — верней, поразительное чутье Надежи, спасло мальчика от смерти! Она проснулась среди долгой зимней ночи, и потихоньку стала выбираться из постели, но Жмур услышал ее возню.
— Ты куда? — спросил он.
— Детей посмотреть. Сон плохой увидела.
— Да что с ними сделается до утра? Ложись, — проворчал Жмур, уверенный, что жена его как всегда послушается. Но она все равно встала, а через несколько минут Жмур услышал хлопок двери в кухню. Раздраженный, он поднялся следом за Надежей, и догнал ее в сенях — она накинула на себя только платок, хотя на дворе стоял трескучий мороз.
— Есеня пропал, — дрожащим голосом выговорила жена, словно оправдываясь.
Жмур отодвинул ее в сторону и вышел во двор сам, но Надежа все равно пошла за ним. Есеня неподвижно сидел у дверей кузни, прислонившись в ней спиной и запрокинув голову. На нем был отцовский полушубок, в рукавах которого он спрятал руки, треух сполз на бок, и когда Жмур увидел синие губы и заиндевевший платок, намотанный на шею и натянутый на подбородок сына, он и сам едва не вскрикнул. Нет. Только не это. Что угодно, только не смерть… Как глупо, как нелепо — позволить ребенку замерзнуть в собственном дворе! Надежа кричала отчаянно, зажимая рот руками, а Жмур подхватил безжизненное тело, и испугался еще сильней — голова Есени откинулась назад, треух упал на снег, и руки повисли плетьми.
— Нет, нет, — бормотал он сквозь слезы, распахивая двери ногами, — этого не может быть… Сынок, сынок, что же ты наделал?
Жмур кинул мальчика на лавку в кухне и зажег свечу, стараясь рассмотреть его лицо. И увидел, что пламя трепещет возле носа — он дышал!
— Топи печь! — крикнул он рыдающей Надеже, — быстро топи печь!
Он тряс его и хлестал по щекам, он срывал с него промерзшую одежду, растирал и кутал в одеяла. И только когда Есеня открыл глаза, Жмур бессильно опустился на пол. На крики родителей из комнаты выбрались все четыре дочери, и, видя мамины слезы, тоже отчаянно ревели.
— Ты что там делал, а? — тихо спросил Жмур.
Есеня испуганно осмотрелся, не понимая, что произошло.
— Подумаешь, задремал ненадолго, — он зевнул, и протер глаза, — чего за переполох-то?
— Ах ты ненадолго задремал? — Жмур скрипнул зубами — пережитый страх еще будоражил кровь, а этот змееныш, вместо того, чтобы радоваться чудесному спасению и плакать на груди у матери слезами благодарности, смел издеваться над ними. — Ты что там делал, я тебя спрашиваю?
— Что хотел, то и делал, — ответил Есеня, зябко кутаясь в одеяло — глаза его оставались непонимающими и испуганными.
Жмур за волосы сволок его на пол, подхватил толстую веревочную опояску от полушубка, и выдрал тут же, на глазах у сестер — голого, посиневшего, дрожащего от холода. Лекарь, которого позвали в дом, едва наступило утро, посмеялся и сказал, что это не самый плохой способ согреть ребенка, который едва не замерз. Есене было тогда двенадцать лет. Жмур до сих пор не мог простить себе этого срыва — он словно хотел отомстить за свой испуг, за свои слезы, а главное — спрятать этот испуг от Есени. Он почему-то считал, что если мальчишка поймет, как отец его любит, то станет вообще неуправляемым, и Жмур навсегда лишится авторитета в его глазах.
И теперь, сидя в одиночестве на кухне, Жмур смотрел на кинжал, повешенный на стену, и готов был завыть от собственной глупости. Может быть, надо было действовать по-другому? Может, мальчику не хватало как раз отцовской ласки, или хотя бы пары добрых слов? И все вышло бы по-другому? Что ему стоило сказать тогда, как он удивлен той, первой, булатной отливкой, в точности похожей на отливки Мудрослова? Что стоило хотя бы намекнуть на ее ценность? Да, он не сразу понял, что следующие отливки стали тем самым «алмазным» булатом, пока не спросил об этом у Жидяты. Но ту, первую, он узнал сразу. Почему же не
