отобрать вместе с внутренним жаром, и что в результате копит Градислав? О, он всеяден, как свинья, он хватает все без разбора, потому что его жажда неутолима.
Хищники. И не будет ничего удивительного, если их оружие кто-то захочет обернуть против них. Наверное, это будет справедливо.
Избор чувствовал, что попал между молотом и наковальней: он не хотел более принимать участия в том, что задумал. Он не хотел быть со своими — их изощренная, тысячекратно оправданная жестокость претила ему, внушала отвращение, но и обратного процесса он не желал тоже! Он объехал множество городов и стран, и что? Где-нибудь он видел справедливость? Да Олехов — самый спокойный и справедливый город на всем свете. Он не знает голода, войны и смуты. Не знал. Не знал, пока ненасытные хищники не начали хапать себе то, что им не принадлежит. Нужно всего лишь подправить, немного подправить сложившуюся ситуацию. Но есть же на земле кто-то, чья справедливость может восстановить равновесие, кто-то, кому удастся взять в свои руки медальон и положить конец беззаконию?
Когда Избор похищал медальон, он хотел именно этого. Он ни на секунду не задумался, что медальон попадет в чужие руки.
Ночь в лесу едва не свела его с ума. Привыкший к сытости и комфорту, Избор, наверное, впервые в жизни понял, что такое настоящий голод, что такое холод, пронизывающий до костей, что такое тучи насекомых, вьющихся со всех сторон. Он так упорно искал одиночества, и понятия не имел, как оно выглядит на самом деле.
Утро, которого он ждал как избавления, не принесло ничего, кроме теплых солнечных лучей. Голод терзал его желудок непереносимой болью, а Избор не знал даже, какие из лесных ягод годятся в пищу. Из оружия при себе он имел кинжал и саблю, но вряд ли сумел бы с их помощью добыть какой-либо дичи. Да если бы и добыл, огнива у него с собой все равно не было, а есть сырое мясо — слишком отвратительно, он бы не смог этого сделать и если бы умирал. Пропахшая болотом бурая вода в оврагах и стоячих, поросших ряской прудах оставляла на губах железистый привкус, но выбирать Избору не приходилось.
Лес простирался на десятки верст вокруг. Где же деревни, где дороги, где реки и ручьи? Избор понятия не имел, что нужно делать, как искать выход. Он просто брел вперед, надеясь, что рано или поздно деревья расступятся, и на горизонте покажется жилье. К полудню, когда солнце согрело землю и разогнало комаров, его сморил сон. И мох, набитый сосновыми иглами, полный непонятных ползучих насекомых, колющий тело обломками веток, показался ему мягче пуховой перины. Избор спал как убитый, ни одно сновидение не потревожило его: он провалился в черноту, как в беспамятство. Ему показалось, что спал он не более минуты, но, открыв глаза, увидел ночь, и монотонный писк комаров в ушах заставил его подняться.
Голод немного притупился, но не отступил, на его место пришла тошнота и головная боль, а вместе с ней — ощущение нереальности происходящего. В самом деле — разве такое могло случиться с благородным господином? Разве мог он оказаться ночью в глухом лесу, не зная дороги назад? Это всего лишь продолжение сна, мутного, неясного сна. Да на что он, собственно, надеялся, когда вылезал из башни по ненадежному плющу, когда пригибался и жался к стене, прячась от своих тюремщиков, когда нырял в темную воду озера и плыл под стеной? Что он намеревался делать? Да то же самое — идти через лес, в Кобруч, а оттуда водой — в Урдию, только с одним маленьким «но» — он собирался нести с собой медальон. А теперь? Зачем он вообще идет куда-то теперь? Надо искать мальчишку, надо вытрясти из него медальон, и тогда… Но вся стража города, сбиваясь с ног, хочет того же самого. И тягаться с Огнезаром Избору не по силам. Вернуться в город и сдаться на милость Огнезара? Нет, заточения он не вынесет, ни дня больше. Лучше голодная смерть.
Неожиданно Избору показалось, что рядом кто-то есть. Один негромкий звук, почти неслышный — шорох листвы, который тут же смолк. Избор остановился и посмотрел в сторону звука — оттуда повеяло холодком, еле заметным, нехорошим, неживым.
«Когда-нибудь Харалуг откроет медальон». Когда-нибудь сброшенный в болото труп подымется из глубокой трясины, отряхнет налипшую на лицо грязь и пойдет через лес, пошатываясь и руками нащупывая дорогу.
Это сказки подлорожденных, это сказки, сказки! Ни один здравомыслящий человек не может в это верить, мертвые не возвращаются, они не встают ни из могил, ни из болот. И даже если Слово победит заклятье, никакие покойники не станут разгуливать по лесам в поисках медальона, все будет проще и прозаичней. Харалуг откроет медальон… И благородным не помогут ни городская стража, ни стены их сказочных замков, ни своры собак.
Но почему за деревьями, всего в пяти шагах, стоит кто-то, от кого исходит могильный холод? Стоит и всматривается в темноту невидящими провалами глазниц. Почему затхлый запах болота ползет над землей? Почему ужас струится вверх дымчатой, ледяной поволокой, обвивается вокруг коленей, стискивает грудь и дышит в лицо?
Это воображение, все лишь воображение. Видение, порожденное чувством вины, чувством несправедливости. Детский страх перед именем «Харалуг», который передается из поколения в поколение, который деды внушают внукам, рассказывая им сказки, сидя у камина зимними вечерами. И там, где горят свечи и пылает очаг, там, где на теплом ковре вместе с тобой и дедом лежат разбросанные плюшевые игрушки, эти сказки приятно будоражат кровь, заставляют прижиматься к надежному, родному плечу. И дают ощущение счастья — от тепла, света и безопасности.
В лесу же имя Харалуга прозвучало совсем по-другому. Харалуг. Само это слово встало вне закона, никто не смел называть этим именем детей, никто не смел произносить его вслух. Теперь Избор понял, почему.
Он не выдержал напряжения — развернулся и побежал прочь, ломая ветки и спотыкаясь. И слышал — слышал топот за спиной, тяжелый, неровный. Слышал, как хрустят под ногами преследователя сучки, и как шуршат листья, раздвигаемые его руками. Не слышал только дыхания…
Холодный рассвет застал его на берегу ручейка, который можно перешагнуть, не замочив ног. Небо затянули бледно-серые облака, и туманная дымка не спешила рассеиваться. Избор напился — от голода голова отказывалась думать, отказывалась принимать реальность такой, как есть. Все вокруг пошатывалось и расплывалось. Черные ягоды на кусте с длинными серебристыми листьями удивительно напоминали черемуху, но на вкус Избор их пробовать не решился. И белые ягоды, внутри похожие на ватные шарики, он есть тоже не стал. Единственная знакомая ему ягода — брусника, оказалась горькой на вкус, и горстка ее скрутила желудок острой болью.
Избор отошел от ручейка не меньше чем на четверть версты, когда вдруг подумал, что ручей обязательно течет к реке. Иначе быть просто не может! Ему не пришло в голову, что ручей может питать лесное озерцо или болото. Он вернулся, надеясь четко придерживаться нужного направления, но, как ни старался, ручейка не нашел. Солнца не было, и он не знал, на север или на юг идет. Но ведь если все время идти прямо, то рано или поздно лес должен кончиться? Его должна пересечь дорога или река! Не может быть, чтобы он простирался бесконечно!
И Избор брел прямо, и надежда его росла с каждой минутой. Чем дольше он идет, тем ближе край леса. Через пару часов ему снова встретился куст с белыми, ватными ягодами, и он чуть не вскрикнул от радости: кто-то рвал их и разминал пальцами! Вот они, упавшие в мох! И след сапога, такой отчетливый! Кто-то прошел здесь совсем недавно! Избор хотел закричать, позвать на помощь, но быстро осекся… Это был его собственный след. Он шел по кругу, он нисколько не приближался к краю леса, он плутал здесь столько времени совершенно без всякого толка. И без всякой надежды!
Он хотел упасть на землю и больше не вставать. Силы иссякли, голод превратился в грызущую боль, и впереди ничего, кроме новой ночи с кошмарными виденьями его не ожидало! Но вместо того, чтобы опуститься на землю, Избор побежал. Словно надеялся убежать от реальности, от страха, от отчаянья!
Ручей, который он безуспешно пытался найти пару часов назад, спокойно журчал меж низких берегов, словно и не исчезал никуда. Отчаянье вновь сменилось надеждой — он должен вести к реке! К реке, а не к болоту, не к озеру!
Тяжелое тело обрушилось на плечи откуда-то сверху, и Избор в первый миг решил, что на него напала рысь. Но острое лезвие длинного ножа прижалось к шее, слегка оцарапав кожу, и Избор чуть не вскрикнул от радости! Человек! На него напал человек! Пусть забирает золото, пусть режет ему горло, пусть! Человек, живой, настоящий — не видение, не кошмар!
— А кошелечек-то увесистый, — сказал кто-то, заходя спереди, — не иначе, специально нам золотишко нес.
— Я… я заблудился… — пробормотал Избор, запрокидывая голову, — я не желаю вам зла…
— Погоди его резать, это благородный господин. Хлопот не оберешься.
— Да? — выдохнул в ухо тот, что прижимал нож к горлу Избора, — пусть идет на все четыре стороны и завтра приводит с собой всю городскую стражу?
— Веди его к верховоду. Пусть он решает.
Разбойники. Кого еще можно встретить в лесу, на берегу узкой речушки?
— Послушайте, я никого не приведу. Я заблудился и понятия не имею, где нахожусь, — попытался объяснить Избор, — я сам спасаюсь от стражи, только поэтому и оказался в лесу.
— Рассказывай, — разбойник с ножом подтолкнул его вперед.
— Мое имя Избор, вы можете спросить обо мне в городе!
Нож опустился в ту же секунду.
— Благородный Избор? — разбойник отступил на шаг, снял шапку и почтительно склонил голову, и второй вслед за ним сделал то же самое.
Вот уж чего Избор не ожидал от разбойников, так это уважения к благородным господам! Но, подумав секунду, догадался, что дело вовсе не в том, что он благородный господин. Пока он не назвал своего имени, его собирались попросту зарезать.
Балуй. Перемена мест
Через три дня Есеня затосковал. Погода испортилась окончательно — дождь шел не переставая, мелкий и промозглый. Лес промок насквозь, одежда пропахла сыростью, а главное — ничего интересного вокруг не было, лагерь оказался скучнейшим местом. Днем Есеня либо собирал ягоды, либо учился драться — его тренировали все по очереди, кто оставался в лагере. Шипастые гири на цепах обматывали тряпками, но, надо сказать, била такая гиря все равно очень больно. Да и швыряли его об землю совсем не так, как это делал батька. За три дня Есеня весь покрылся синяками, у него постоянно гудела голова, и при этом он был уверен, что абсолютно ничему не научился.
Засыпая вечером в пропахшем дымом шалаше, он кусал кулак и чуть не до слез хотел проснуться дома, в своей постели, чтобы мама разбудила его к завтраку. Он был согласен даже на кузницу, теплую кузницу, ему мерещились ее едкие запахи, оглушающий звон молота, шипение масла, в котором закаляют металл. Он соскучился по друзьям, по знакомым, по баловству на базаре и веселью кабака. Он соскучился даже по отцу, и смотрел теперь на него совсем не так, как раньше — жалел его, и вспоминал кинжал, который тот повесил на стенку в кухне. Так же как это делали благородные господа, не хватало лишь собак для
