— Ну, Жмуренок, и глаз у тебя! Никто ведь не заметил! Все смотрели, все знали, что дело нечисто! — едва не проигравшийся в пух и прах Даньша похлопал его по плечу, — на, держи, заслужил!
Он сунул Есене половину серебряника, и у того от удивления раскрылся рот — такой щедрости он никак не ждал.
— Жмуренок вообще слишком умный, — кашлянул хозяин, — и слишком шустрый. Долго не протянет.
— Чего? — протянул Есеня.
— Ничего. Тебя батька не научил сидеть тихо и помалкивать в тряпочку, куда уж мне.
— А чего это я должен помалкивать в тряпочку? — набычился Есеня.
— Дурак ты, Балуй. Хоть и умный, а дурак. Вечно ты везде лезешь, вечно тебе больше всех надо. Не любят у нас таких.
— Да и пусть не любят! Я, чай, не девка, чтоб меня любили! — он хохотнул, довольный своей шуткой.
Даньша посмотрел на Есеню и обнял за плечо:
— Хозяин верно говорит. Ты бы не высовывался, парень. Или не знаешь, что с такими как ты бывает?
— Не знаю, и знать не хочу.
— Напрасно. Никогда не видал, какими они из тюрьмы выходят?
— Ну, видал, — Есеня насупился, — а я-то тут причем? Это же преступники! Воры там, разбойники. Я ведь не вор и не разбойник.
Даньша похлопал его по плечу:
— Ребенок ты еще.
Избор. Домашний арест
Прозрачный ручеек журчал и булькал, сбегая по камням в выложенную песчаником ванну, так похожую на тенистое лесное озерцо — Избор любил смотреть на воду, и этот маленький живой ручей в гостиной составлял предмет его гордости, вместе с карликовыми соснами, лишайниками, которыми послушно поросли камни, густой зеленой травой и кувшинками, плавающими на поверхности озерца. Следил за ручейком смуглый, сухой садовник, привезенный из Урдии, а его сын качал воду с рассвета до заката — вечером ручеек иссякал, чтобы утром снова бежать в озеро.
Избор пытался писать, задумчиво глядя на мольберт, но то, что он видел из окна — великолепный сад, ступенями спускающийся к подножью городской стены, свинцовая водная гладь, золотое хлебное поле за рекой, мельница с черными крыльями и зубчатая полоска леса на горизонте — все это было им написано неоднократно. Он хотел другого, чего-то более сложного, чувственного, мрачного даже, что вылило бы на холст рвущиеся наружу эмоции — отчаянье, ненависть, сомнения, страх.
Вот уже неделю он не мог покинуть этого узкого пятачка пространства — спальня и гостиная, вот все, что ему оставили для жизни. Его чудесный дом превратили в тюрьму, и Избор тосковал. Он не мог, не мог сидеть запертым в четырех стенах! Отчаянье иногда так туго сжимало пространство вокруг, что Избору казалось, будто оно сейчас расплющит его: он задыхался, воздух вокруг становился тягучим, затхлым, в глазах темнело и хотелось распахнуть окно, вдохнуть хотя бы раз. Но окна заколотили снаружи.
Неволя стала для него худшей из пыток.
Они до сих пор не нашли медальона. Наверное, мальчишка-оборванец, которому он успел пообещать три золотых, давно продал его, не дождавшись платы. Интересно, они говорили с ним? Расспрашивали? Такому достаточно посулить денег, или припугнуть тюрьмой, и медальон вернется на место. Значит, мальчишку они не нашли.
Избор снял с мольберта испорченный надоевшим пейзажем холст, вынул из камина уголек и прочертил на ослепительно белой стене жирную черту. Вот так. Еще две черты, и жирная полоса напомнила изломанную тень человека. Ребенка. Избор рисовал грубыми прямолинейными штрихами, и через две минуты на стене красовался рисунок, который напугал его самого. Жадные глаза и костлявые руки, поднимающие ребенка вверх. Несмотря на то, что фигура ребенка была изображена схематично, в ней явно просматривались черты вырождения — слишком большая голова, слишком узкая грудь, чересчур тонкие и короткие ноги.
Да! Их дети — вырожденцы. Ослепленные любовью родители не хотят этого замечать, но он, Избор, у которого не было своих детей, он же отлично видел это!
Примерно месяц назад его пригласили к Мудрослову, и он приехал чуть раньше, чем было позволительно. Десятилетний мальчишка, ростом почти догнавший отца, неестественно толстый, встретил его у парадного подъезда. Его одутловатое лицо расплылось в улыбке, и в глазах Избор с удивлением увидел проблеск мысли — ему вначале показалось, что мальчик не вполне нормален. Нет, он оказался сообразительным, и тонко чувствующим — ему просто не повезло с внешностью.
Мудрослов — низенький плотный человек с круглым лицом — вышел навстречу Избору и с нежностью взглянул на своего младшего отпрыска.
— Это хорошо, что ты приехал так рано. Я давно хотел показать тебе рисунки мальчика. По-моему, он талантлив. Пойдем.
Избор ничего не сказал Мудрослову — таланта у ребенка не было.
— Расскажи мне, что ты хотел этим сказать? — спросил Избор, рассматривая домик, и радугу над ним. Домик состоял из квадрата и треугольника сверху. Радугу мальчик изобразил семью карандашными линиями, не удосужившись заштриховать широкие просветы между ними.
— Неужели ты не понимаешь? — вмешался Мудрослов, — это же… этот рисунок — в нем умиротворение, и уют, и яркость красок…
— Погоди, — оборвал его Избор, — я же не у тебя спрашиваю. Так что же?
— Ну, — мальчик пожал плечами, — это умиротворение… и яркость красок…
— Понятно. А мне показалось, что тебе подарили новую коробку цветных карандашей, и ты попробовал, как рисует каждый из них.
— Точно! — рассмеялся ребенок.
Оказываясь в обществе, Избор то и дело слышал рассказы о детях: каждый, каждый хвастался успехами детей, они словно доказывали самим себе и друг другу, какими необыкновенно талантливыми рождаются их дети. Один научился бегло читать к пяти годам, другой играл на клавесине простенькие пьесы в семь лет, третий умножал в уме двухзначные числа, четвертый в двенадцать прочитал пятитомник Клутава и составил его конспект.
Они хвалили своих детей и не забывали восхищаться чужими. Они убеждали самих себя, что неординарные способности давно стали их неотъемлемой частью и передаются по наследству.
Ерунда! Они не передавались по наследству! Это были обычные дети, не лучше и не хуже остальных, только с пеленок их начинали развивать, обучать, выискивать таланты. И, конечно, находили. А когда наступал момент Посвящения, чужие способности, как семена, ложились в благодатную почву.
Избор хорошо помнил свое Посвящение. Как открылись глаза, как вместо цветов и линий он увидел за картиной третье измерение, как рука сама потянулась к мольберту. И вместо натюрморта с кувшином и фруктами, он тремя штрихами нарисовал женское лицо — испуганные глаза лани, прядь волос и приоткрытые губы. Его отец плакал, глядя на эту женщину.
Тогда он был юн, и ему хотелось узнать, у кого он «украл» талант художника. И отец не стал ему препятствовать — в тюрьме, на голой кирпичной стене тот «художник» оставил свой след: мужские половые органы в человеческий рост. Рисунок был не только похабным, но и отвратительным с точки зрения техники исполнения — учитель рисования Избора поставил бы ему весьма посредственную оценку даже в первый год обучения.
— Теперь ты понимаешь, сынок? — спросил его отец, когда они покинули то мрачное и смрадное место.
Избор кивнул.
— Талант, как драгоценный камень, требует огранки. Но не только это! Красоту души, ее порывы, ее смятение, не заменишь ничем. Можно взять ребенка подлого происхождения, и воспитать в роскоши, дать ему образование, но научить его тонко чувствовать нельзя, ты меня понимаешь? Все равно на выходе получится та самая пошлость, которую ты только что видел.
Избор не возражал против этого. Он и теперь не возражал против этого. Талант должен служить высоким и благородным идеалам, талант должен созидать, оставлять след на земле, нести людям пользу. В чем бы он не выражался. Мудрослов занимается химией, и никто не сомневается, что когда-нибудь он научится обращать железо в золото. Но даже если это невозможно, его опыты уже обеспечили город непревзойденным оружием — нигде металлурги не достигли таких успехов, никто не знал сплавов, которые с легкостью изготавливал Мудрослов.
Огнезар — талантливый военачальник, и армия города непобедима. Зачем кому-то из подлорожденных талант военачальника? Разве что творить разбой. Градислав, благодаря своим способностям, смог обеспечить городу безбедное существование. Всему городу! Он ведет торговлю, он знает, во что выльется падение налогов и повышение пошлин, он умеет обращаться с казной, он понимает, что не терпит отлагательств, а что может подождать. Зачем такие способности подлорожденному? Чтобы с умом распоряжаться жалкими медяками?
А сколько книг, сколько музыки, сколько картин никогда бы не увидело света, если бы благородные не пользовались чужими способностями? Разве это не оправдывает существующего положения вещей?
Избор и сейчас думал, что оправдывает. Он не жалел простолюдинов, он понимал, что стоит неизмеримо выше их. Настолько выше, что не только имеет право, но и несет ответственность за них. Он не станет пинать ногой свою кошку, за то, что она не умеет говорить. Он будет кормить свою собаку, потому что растил ее со щенячьего возраста и не научил охотиться. Точно так же, взяв право решать, как жить людям подлого происхождения, нельзя позволять себе жестокости, нельзя переходить границ дозволенного!
Когда он был юн, таланты забирали лишь у тех, кто преступал закон. И теперь — тоже, только законы медленно и постепенно менялись. Сначала Избор думал, что люди подлого происхождения, наделенные талантом, не могут удержаться в рамках, их способности требуют выхода, и никаких вариантов, кроме преступления, они найти не в состоянии. И действительно, преступниками редко становились серые посредственности. Но со временем Избор начал замечать, что это не всегда так. Благородные охотились за талантами, как пьяница тянется к бутылке с пойлом. Из средства это превратилось в цель, и Избор начал замечать и за собой, что хочет еще. Еще немного. Он умел выражать себя через живопись, но этого ему показалось мало, и его эссе — призрачные и туманные, как и картины — вызывали восхищение многих знатоков литературы. Он пробовал рифмовать написанное, и не мог, и мучительно хотел, чтобы его вирши обрели стройный ритм. Только тогда… тогда они станут бессмертными. А еще он хотел уметь писать пьесы, так, чтобы у зрителей захватывало дух, чтобы донести до них то единственно правильное, что он осознавал сам, и не умел выразить словами. И играть в этих пьесах главные роли. И еще, еще, еще! Он хотел так много, а получил пока так мало!
