- Вчера здесь случился камнепад, - объяснил он. - Я сейчас тут расчищаю бульдозером. Олл райт, закончу после обеда.
Арсений сел в машину к Андрею, и они медленно перевалили через опасный участок.
- Ну, а теперь можно, как обычно, - улыбнулся отец. - Не потерял еще класс?
Лучников до тридцати лет занимался автогонками почти профессионально, но никогда на шоссе или в городе этого не показывал, лишь на горных дорогах охватывал его иногда мальчишеский раж. Он подумал, что, может быть, отцу будет приятно увидеть в этом рыжем с сединой морщинистом дядьке прежнего своего любимого мальчишку, и стал подхлестывать свой «питер» толчками по педали. Турбина рявкала. Они выскакивали на виражи, казалось, для того, чтобы лететь дальше в небо и в пропасть, но резко перекладывался руль, выдергивалась кулиса, и со скрежетом на двух колесах - два других в воздухе - «питер» вписывался в поворот.
- Браво! - сказал отец, когда они влетели во двор «Каховки» и остановились мгновенно и точно в квадрате паркинга.
Резиденция Лучникова-старшего называлась «Каховкой» неспроста. Как раз лет десять назад Андрей привез из очередной поездки в Москву несколько грампластинок. Отец снисходительно слушал советские песни, как вдруг вскочил, пораженный одной из них.
Отец прослушал песню несколько раз, потом некоторое время сидел молча и только тогда уже высказался:
- Стихи, сказать по чести, не вполне грамотные, но, как ни странно, эта комсомольская романтика напоминает мне собственную юность и наш юнкерский батальон. Ведь я дрался в этой самой Каховке… И девушка наша Верочка, княжна Волконская, шла в шинели… по горящей Каховке…
Прелюбопытным образом советская «Каховка» стала любимой песней старого врэвакуанта. Лучников-младший, конечно же, с удовольствием подарил отцу пластинку: еще один шаг к Идее Общей Судьбы, которую он проповедовал. Арсений Николаевич сделал магнитную запись и послал в Париж, тамошним батальонцам: «Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались…» Из Парижа тоже пришли восторженные отзывы. Тогда и назвал старый Лучников свой новый дом на Сюрю-Кая «Каховкой».
- Еще не потерял класс, Андрюша.
Отец и сын постояли минуту на солнцепеке, с удовольствием глядя друг на друга. Разновысокие стены строений окружали двор: галереи, винтовые лестницы, окна на разных уровнях, деревья в кадках и скульптуры.
- Я вижу, у тебя новинка, - сказал Андрей. - Эрнст Неизвестный…
- Я купил эту вещь по каталогу, через моего агента в Нью-Йорке, - сказал Арсений и добавил осторожно: - Неизвестный, кажется, сейчас в Нью-Йорке живет?
- Увы, - проговорил Андрей, приблизился к «Прометею» и положил на него руку. Сколько раз он видел эту скульптуру и трогал ее в мастерской Эрика, сначала на Трубной, потом на улице Гиляровского.
Они прошли в дом и через темный коридор с африканскими масками по стенам вышли на юго- восточную, уступчатую, многоэтажную часть строения, висящую над долиной. Появился древний Хуа, толкая перед собой тележку с напитками и фруктами.
- Ю узлкам Андрюса синочек эз юзуаль канисна, - прошипел он сквозь остатки зубов, похожие на камни в устье Янцзы.
- Ты видишь, не прошло и сорока лет, а Хуа уже научился по-русски, - сказал отец.
Китаец мелко-мелко затрясся в счастливом смехе. Андрей поцеловал его в коричневую щеку и взял здоровенный бокал «Водкатини».
- Сделай нам кофе, Хуа.
Арсений Николаевич подошел к перилам веранды и позвал сына - глянь, мол, вниз, - там нечто интересное. Андрей Арсениевич глянул и чуть не выронил «Водкатини»: там внизу на краю бассейна стоял его собственный сын Антон Андреевич. Длинная и тонкая дедовская фигура Антошки, белокурые патлы перехвачены по лбу тонким кожаным ремешком, ярчайшие американские купальные трусы почти до колен. В расхлябанной наглой позе на лесенке бассейна стояло отродье Андрея Арсениевича, его единственный сын, о котором он вот уже больше года ничего не слышал. В воде между тем плавали две гибкие девушки, обе совершенно голые.
- Явились вчера вечером пешком, с тощими мешками, грязные… - быстро, как бы извиняясь, заговорил Лучников-старший.
- Кажется, уже отмылись, - суховато заметил Лучников.
- И отъелись, - засмеялся дед. - Голодные были, как акулы. Они приплыли из Турции с рыбаками… Позови его, Андрей. Попробуйте все-таки…
- Анто-о-ошка! - закричал Лучников так, как он кричал когда-то, совсем еще недавно, будто бы вчера, когда в ответ на этот крик его сын тут же мчался к нему большими скачками, словно милейший дурашливый пес.
Так неожиданно произошло и сейчас. Антон прыгнул в воду, бешеным кролем пересек бассейн, выскочил на другой стороне и помчался вверх по лестнице, крича:
- Хай, дад!
Как будто ничего и не было между ними: всех этих мерзких сцен, развода Андрея Арсениевича с матерью Антона, взаимных обвинений и даже некоторых пощечин; как будто не пропадал мальчишка целый год черт знает в каких притонах мира.
Они обнялись и, как в прежние времена, повозились, поборолись и слегка побоксировали. Краем глаза Лучников видел, что дед сияет. Другим краем глаза он замечал, как вылезают из бассейна обе дивы, как они натягивают на чресла ничтожные яркие плавочки и как медленно направляются вверх, закуривая и болтая друг с другом. Мысль о лифчиках, видимо, не приходила им в голову, то ли за неимением таковых, то ли за неимением и самой подобной мысли.
- Познакомьтесь с моим отцом, друзья, - сказал Антон девушкам по-английски. - Андрей Лучников. Дад, познакомься, это Памела, а это Кристина.
Они были очень хорошенькие и молоденькие, если и старше девятнадцатилетнего Антона, то ненамного. Памела, блондинка с пышной гривой выгоревших волос, с идеальными, будто бы скульптурными крепкими грудками. «Калифорнийское отродье, вроде Фары Фосет», - подумал Лучников. Кристина была шатенка, а груди ее (что поделаешь, если именно груди девиц привлекали внимание Лучникова: он не так уже часто бывал в обществе передовой молодежи), груди ее были не столь идеальны, как у подружки,
