он сказал - вот твоя жена, Антошка! Отец этого не сказал, может быть, он только подумал об этом, помнится, он бросил на нас в «Калипсо» какой-то странный взгляд, но не сказал ничего. Ему не до этого. Исторический деятель… Экий вздор вся эта история, вся эта политика. Если бы я мог играть на саксе, как Бриль!
Он кончил играть и с церемонным поклоном вернул инструмент хозяину.
- Ты можешь хорошо играть, - серьезно сказал Бриль. - Хочешь, позанимаюсь с тобой?
- Очень хочу, Джей, - сказал Антон. - Готов хоть завтра начать.
- Давай поиграем, пока красные не пришли, - сказал Джей Бриль.
- На саксофоне сейчас и у них можно играть, - сказал Антон. - Меня как раз там и научили. Некий Дим Шебеко.
- Ага, - уважительно кивнул Бриль. - Знаю.
Антон вернулся к своему столу, где золотой богиней восседала Памела, а рядом с ней ближайший друг, третий призер «Антика-ралли» Маста Фа и несколько еще парней и девушек из первого национального конгресса яки, который, едва возникнув, тут же и рассыпался на множество групп, группочек и отдельных личностей. К сожалению, отец прав, думал Антон: яки-идея возникла преждевременно, ей нужно еще не менее одного поколения. Быть может, вот тот, кто сидит сейчас в Памеле и так колоссально растянул ее матку, может быть, этот типус и смог бы стать настоящим яки, если бы… если бы не… если бы не было сейчас такой грустной и чудной весны, если бы мы все, весь наш Остров, со всеми его скалами и бухтами, не был зачарован ожиданием неизбежного, загипнотизирован таинственным северным молчанием. А, впрочем, какое все это имеет значение, никогда я не пойду по пути своего папочки, никогда не позволю поработить себя никакой политической идее, любая из них мерзее другой, хватит с меня этого дурмана, лучше на саксофоне буду играть, лучше уеду с Памелой к ней в Малибу, забуду о том, что я русский, что я яки, забуду об Острове Крым, довольно… Вновь и вновь в памяти его вставал дряхлый дворец на окраине Рима, отставшие от стен обои, выскакивающие при каждом шаге плитки паркета, запах распада, неотвратимой беды… Он тряхнул головой, поймав на себе беспокойный взгляд Памелы.
- Ну, - улыбнулся он жене. - Как я играл, бэби?
- Совсем неплохо, - улыбнулась она. - Я думала всегда, что ты врешь про саксофон, а ты, оказывается, и действительно немножечко умеешь.
- Бриль будет заниматься со мной, - сказал Антон. - Через год заиграю, как он.
- Браво! - Памела погладила его по голове. Чем больше рос у нее живот, тем более по-матерински она относилась и к мужу своему, русскому мальчишке. - Завтра же напишу маме в Малибу, что ошиблась - выходила замуж за будущего премьера, а он оказался просто саксофонистом.
- Ебал я всех премьеров, - пробормотал смущенно Антон. - Джаз - вот независимая страна, ни с какой политической падлой никогда не смешается.
- Какой ты стал аполитичный, - ядовито заметил Маста Фа. - Тони, ты вернулся из Италии другим человеком. Может быть, «красные бригадисты» тебя запугали?
Все расхохотались, кроме Антона и Памелы. Он никому не рассказывал, для чего ездил в Италию, никому, кроме Памелы, и никому никогда не расскажет: нечего им знать о горшках с черной рвотой, о трещинах в стенах так называемого дворца, о последних хрипах матери, о ее глазах, замутненных наркотиками, об одинокой его молитве, которая обернулась судорогой, никому он не расскажет об этом, кроме Памелы, которой уже все рассказал, никому, даже отцу, прежде всего - никогда - отцу. Он ничего не ответил Маста Фа и отвел глаза. Получается, что у меня совсем нет друзей. Маста Фа - лишь политический союзник, он не друг, если я не могу ему рассказать обо всем этом. Дед Арсений на своей горе… Могу я ему рассказать? Это еще вопрос… Впрочем, дед Арсений - мой друг. Вот ему я расскажу все о матери, об этом ужасном дворце, где она провела свои последние дни… Завтра же отправимся с Пам в Коктебель…
- Ну? - настойчиво сверлил его взглядом яростный Маета Фа. - Перед бригадистами там обосрался?
- Ебал я «Красную бригаду», - неохотно проговорил Антон, выпил рюмку коньяку и поспешно закурил.
- Обосрался! - крикнул Маста Фа. - Мы все обосрались! Мы все оказались дерьмом! Мы не яки, а говно!
Еще после участия в «Антика-ралли» бахчисарайская аристократия отлучила юношу от дома. Мусульманин не должен принимать участия в варварских забавах гяуров. Затем и отец, богатейший плантатор, выгнал сына: - иди к своим русским! Теперь Маста Фа собирался и сам послать всех подальше: оскорбленная душа жаждала одиночества.
Все за столом после слов темпераментного гонщика зашумели. Маста Фа удалось добиться своего: все забыли про джаз и про очарование поздней весны, про все свои сердечные дела и про марихуану, снова бессмысленно закружилась по столу безнадежная яки-проблема. Антон, хотя и слово себе дал не ввязываться, через минуту уже перегибался через стол, отмахивал волосы, стучал кулаком, безобразно, в худшем русском стиле, оппонировал другу, едва не рыдал.
- Да ты пойми, да вы поймите, ты, парень, вы, ребята, поймите, нет у нас еще нации, хоть плачь, но нету! Вы же видели, как проваливались все наши митинги, за исключением тех, где надо было кулаками работать; все наши дискуссии оборачивались комедией, а над своим языком мы сами смеялись!
Маста Фа в ответ тоже вскочил и перехватил раскачивающуюся над столом длинную руку.
- Это вы, русские, смеялись, а другие не смеялись! Вы русские - мазохисты! Вас Золотая Орда триста лет употребляла, а вы только попердывали! Вас Сталин сорок лет ебал, а вы его отцом народов называли. Вы, русские, сейчас весь наш Остров жопой к красным поворачиваете, напрашиваетесь на очередную выебку. Кончено! Катитесь вы, проклятые русские!
Отшвырнув тяжелое кресло, Маста Фа перепрыгнул через перила веранды прямо на мостовую. Через несколько секунд зеленая его «бахчи-мазаратти», рявкая, отвалила от ресторана «Набоков» и исчезла.
- Ну вот вам и яки, - печально развел руками Антон. - Вот вам на поверку и вся наша «нация». Вы - русские! При чем тут русские? В конце концов, почему я - русский? Я с таким же успехом и итальянец.
- Вы итальянец? - спросила, подходя, Заира. - Такой блондинчик?
- По-вашему, все итальянцы черны, как сажа? - надменно возвышаясь над своим животом, обратилась к ней Памела. Она чувствовала, куда клонит певичка - при беременной жене уволочь на ночку мальчика.
- Ну вот уже и цвет волос, цвет кожи, примитивнейший расизм, - уныло проговорил Антон. Он был удручен внезапной злобной вспышкой Маета Фа. - Друзья, - сказал он, - мы ссоримся по пустякам, а на самом-то деле думаем об одном - придут ли красные?
- Не сомневайтесь, придут - сказал кто-то с дальнего конца стола.
Сказано это было по-русски, но Антону показалось, что с советской интонацией, да-да, определенно, кто-то советский высказался. В конце стола на углу бочком сидел маленький, заросший бороденкой по глаза молодой человек в солдатской рубашке, расшитой лилиями, мода советских хиппи.
- Вы, кажется, из России? - спросил Антон.
- Сейчас из России, - загадочно ответил малыш.
Антон повернулся к друзьям и продолжил свою мысль. - Придут или не придут красные, долг крымской молодежи - продолжать процесс формирования новой нации. Надо перенести семя яки через поколение. Нужно организовать многонациональные земледельческие коммуны, работать над языком, над новой культурой… - Говоря это, он чувствовал на себе усмешливый взгляд малыша. Резко повернул голову - так и есть: смеется. - Какого черта вы смеетесь?
- Хотел бы я посмотреть на ваши многонациональные коммуны в Крымской АССР, - сказал малыш. - У вас никто до конца не понимает большевизма. Даже вы, яки, противники воссоединения. Даже вы, ребята, не понимаете, что вас очень быстро тут всех раскассируют…
- Кто вы такой? Вы из Москвы? - спросили малыша.
- Неделю как оттуда, - ответил он.
- Турист? Однако туризм прекращен сразу после призыва Думы. Еврейский эмигрант? Они сюда не
