решил этого не делать.
Не захотел сучиться — получай садильник в пердильник. Одним «акробатом» на зоне больше, одним меньше… От гомосексуальных актов за «колючкой» никто из осужденных еще не забеременел.
Спустя дней восемь Саша понял: приговор исполнится сегодня. Об этом говорили и подчеркнуто-равнодушные взгляды блатных, и тот холодок отчужденности, который незримо лег между ним и остальными зэками. Блатные уже знали, что э т о произойдет сегодня и до отбоя. И остальные — «мужики», «черти» и даже «король всех мастей», главпидар зоны с издевательски-величественным «погонялом» Император, — тоже знали. И он, осужденный к двенадцати годам «строгача» арестант Александр Солоник, тоже знал — так же, как и то, что решение «смотрящего» не может быть изменено и что теперь ему никто уже не поможет…
Надеяться, как и всегда, приходилось на себя одного.
Они встретили его в хозблоке. Прапорщиков — «рексов» не было — так же, как и офицеров. Блатных пришло даже слишком много, человек пятнадцать. Несмотря на разницу в возрасте, облике, блатной масти и степени дебильности, всех их роднило одно: кричащая наглость, самоуверенность и сознание собственной правоты.
Предводительствовал тот самый амбал с рассеченной переносицей и мосластыми пальцами — «шестерка» «смотрящего».
— Ну красавчик-мусорок — сам штаны снимешь или помочь? — с усмешкой, придававшей его лицу зверское выражение, спросил он, неторопливо, уверенно подходя ближе: — Сперва твой вонючий садильник вскроем, потом на клык вялого дадим. Хряпнешь, «скрипочка»…
Стиснув зубы, Саша промолчал.
— Давай, давай к нам, моя хорошая, давай, моя цыпа-рыба, давай, мой батончик, приласкаем тебя, понежим, приголубим, — коротко хохотнул стоявший за его спиной — невысокий, пожилой, с вытатуированным между пальцами пауком в паутинке — он демонстративно расстегнул пуговицу ширинки, — трубы тебе прочистим, целяк фуфлыжный сломаем. Девственность — она ведь тоже излечима. А я на тебя давно глаз положил! Не бойся, это не больно, тебе понравится!
Еще со школьных курганских времен, когда в бестолковой кровавой свалке сходились класс на класс, район на район, Солоник мог один выстоять против целой кодлы. Главное — заставить противников хоть чуть-чуть расслабиться, утратить бдительность, а уж потом, выбрав пахана, постараться в короткое время отключить его. Кодла на то и кодла, как и стадо животных, сильна прежде всего своим единством — до первого оступившегося, до первой трещины…
— Ну что же ты, петушила? — физиономия третьего, маленького, чернявого, с низким лбом, расплылась в щербатой улыбке. — Тебя ведь предупреждали. Надо было «копченую балдоху» подмыть, надо было мыло душистое да полотенце пушистое приготовить…
Саша шагнул вперед, прищурился…
Короткий, почти без замаха удар — и амбал с рассеченной переносицей, словно мяч, отлетел на несколько метров. Блатные, явно не ожидавшие такой борзости от кандидата в «акробаты», слегка опешили, но спустя мгновение, взорвавшись жутким матом, накинулись на наглеца. Он был один, а их много — «синие» лезли вперед, мешая друг другу, и это давало пусть маленькое, но преимущество.
Первый удар он пропустил — удар был нанесен подло, сбоку, и Саша тут же почувствовал, как из глубоко рассеченной брови потекло густое, теплое и липкое. Зато спустя секунду он, сориентировавшись, ответил обидчику — тому самому щербатому, низколобому, только что обозвавшему его петушилой. Удар локтем пришелся точно в рот — послышался отвратительный хруст сломанных зубов, и противник завыл от боли.
Тем временем амбал — «шестерка», поднявшись с цементного пола, сделал какое-то незаметное движение — спустя мгновение в руках его оказалась заточка. Солоник среагировал мгновенно — пригнулся, перехватил руку, вывернул ее и тут же резко потянул наверх до упора — амбал низко завыл, и заточенный прут с противным металлическим звуком свалился на пол. Сзади набросился кто-то невидимый, но очень цепкий. Его грабки тянулись к горлу, к кадыку — казалось, еще мгновение, и хрустнет под пальцами. Солоника спас его маленький рост — он резко пригнулся, сбрасывая нападавшего, и тот свалился ему под ноги. Удар ногой в промежность — и враг, ойкнув, сразу обмяк.
— Еп-ти!.. — истошно закричал кто-то. — Братва, «акробаты» наших бьют!..
Еще один удар — на этот раз в кадык, и кричавший тут же захлебнулся.
Какой-то невысокий, белесый, с выцветшими бровями и красным слюнявым ртом бросился на него в ударе, но после ответного выпада кулаком в ухо, потеряв ориентацию в пространстве, головой вышиб дверь хозблока.
И тут удары посыпались на Сашу один за другим. Били всем — кулаками, локтями, прохорями-говнодавами и еще чем-то тупым, тяжелым — чем именно, он так и не сумел рассмотреть.
Тело делалось непривычно тяжелым, непослушным, каким-то чужим — он уже не мог отвечать на беспорядочные удары. Страшные, наглые рожи скалились перед ним, сливаясь в одну, и трехэтажный мат вперемежку с блатной феней пузырился на грязных ртах с фиксами.
Но он отвечал — бил, бил, бил, ставил блоки, уворачивался, пригибался и вновь бил — пока хватало сил.
Уже валялся на холодном цементе пола в луже темной, как деготь, крови тот самый обладатель татуировки-паука; уже нелепо корчился у стены, вытирая разбитый рот, тот самый низколобый, с щербатыми зубами; уже не подавал никаких признаков жизни амбал — «шестерка», первым доставший острую заточку…
Но и Саше приходилось несладко: удары становились все ощутимей и болезненней, реакция тормозилась, и он не в силах был отвечать на каждый удар. Понимая, что солнце ему не светит, Солоник изменил тактику: выбрав изо всей татуированной кодлы одного, самого мощного и агрессивного противника, метелил его, стараясь не обращать внимания на боль…
Но как можно не обращать внимания? Ему нанесли удар в голову чем-то тяжелым — перед глазами поплыли огромные фиолетовые круги, и он словно бы провалился в черную компостную яму…
Солоник не помнил, что было дальше, не помнил, сколько времени прошло с того момента, когда он, получив страшной силы удар в темя, отключился: час, два, сутки или целая вечность?!
Саша с трудом разлепил набухшие кровью веки. Белый потолок в причудливой паутине тонких трещин, зарешеченные окна с занавесочками, ровные ряды кроватей с серыми казенными одеялами, под которыми угадывались контуры человеческих тел, капельница на штативе, какое-то худое незнакомое лицо, склонившееся над ним…
— Очнулся-таки…
Голос принадлежал этому самому незнакомцу, но доносился глухо, словно из-под земли или сквозь толщу воды.
Сквозь распухшие губы Саша прохрипел что-то невнятное.
— Другой бы на твоем месте после такого в ящик сыграл, а ты, смотрю, — выжил. Живучий, — в голосе говорившего звучало скрытое восхищение. — Ничего, теперь будешь жить.
— Т-ты… к-к-к… — шевеля непослушными губами, спросил больной.
— Врач я твой, «лепила». Такой же арестант, как и ты, только не на общих работах, а тут срок мотаю. — Солоник пытался еще что-то спросить, но слова выходили невнятными, и опытный «лепила», угадав смысл вопроса лишь по едва заметному движению губ, продолжил: — Семнадцать швов тебе на голову наложили. Плюс сотрясение мозга и обширные гематомы. Другой бы загнулся на хрен, а ты…
Несомненно, зоновский врач был донельзя поражен произошедшим.
Саша не смог ничего ответить — что-то тяжелое и теплое мягко, но неотвратимо придавило его сверху, и он, расслабившись и забыв обо всем на свете, погрузился в спасительный сон…
Пациент «креста» по-настоящему пришел в себя лишь через неделю. Голова по-прежнему болела, тело ломило от ссадин, ушибов и подживающих гематом, расшатанные зубы не позволяли есть ничего, кроме жидкой каши.
Он знал: блатные не оставят его и тут. Уж если «синие» держат на зоне масть, то они сумеют достать его и на «больничке», и никто — ни режим, ни охрана, ни сам министр МВД не смогут им в этом помешать.
Саша готовился к худшему: он понимал, что теперь, после всего случившегося, его не будут пытаться опускать. Скорее всего просто прирежут, вероятно, ночью, когда все спят.
Однако этого почему-то не произошло: что-то у них разладилось. И спустя несколько дней выяснил — что именно.
Один из недавних врагов, лежавший после драки в хозблоке тут же, «стремящийся» (мужик в авторитете, не блатной, но желающий таковым стать), почувствовав к недавнему противнику невольное уважение, рассказал: уже после того как он, Солоник, окровавленный, потерял сознание, блатные не посмели к нему подойти — думали, он прикидывается, и первый, кто занесет над ним заточку, немедленно поплатится жизнью. А потом, как водится, с запозданием, прибежали контролеры, кум, начальник отряда. Дело, естественно, дошло и до «хозяина», и до блатного синклита, который в свое время и определил Корзубого «смотрящим».
И если со стороны начальника отряда санкций против зачинщиков инцидента не последовало, то блатной мир проявил несомненную принципиальность: на первом же сходняке Корзубого со «смотрящих» убрали.
— Офоршмачился Корзубый, — глядя на этого невысокого жилистого человека, едва не отправившего его на тот свет, продолжал «стремящийся». — Получается, что вся кодла одного зяблика не то что завалить — отпетушить не смогла. Они — «синие», зону держат, а ты — мусор, хотя и бывший… Да еще по «мохнатке» сюда залетел. Получилось, что не они тебя опустили, а ты — их. Так что лечись спокойно — пока паханы нового «смотрящего» не определят, тебя трогать не будут.
Было очевидно — из этой истории он вышел победителем. Впрочем, радоваться было рано: блатные, которые держат почти на всех зонах масть, рано или поздно завалят его — вопрос лишь во времени. Это был как раз тот случай, когда победитель не получает ничего…
Спустя два месяца, когда Солоник, окончательно оклемавшись, выписался в отряд и вошел в зону, он понял, что не ошибся: местное начальство решило перевести его в другое ИТУ, в Ульяновскую «восьмерку». Несомненно, это было выгодно и «хозяину», который не хотел грядущих неприятностей во вверенном ему исправительно-трудовом учреждении и, как следствие, высоких проверяющих комиссий из ГУИТУ, и новому «смотрящему», который совершенно не желал офоршмачиться так же, как и его предшественник. Редкий случай, но интересы непримиримых врагов — мусоров и блатных — полностью совпали.
Впрочем, приговоренному от этого было не легче. Скорей — наоборот.
